Андрей Кротков
С 1612 по 1812 годы, т. е. ровно двести лет, Москва не знала военных вторжений иноплеменников и связанных с ними разрушений. Постоянным недугом города были только пожары, губительные при почти сплошь деревянной застройке. Особо безблагодатными эпизодами указанного двухвекового периода в истории Москвы стали Троицкий пожар 9 июня 1737 года, уничтоживший две трети Кремля, чумное поветрие 1771 года и вызванные им беспорядки и насилия, а также затея со строительством в начале 1770-х первого Большого Кремлёвского дворца по проекту Василия Баженова, закончившаяся провалом в буквальном смысле слова.
Длившаяся чуть больше месяца оккупация Москвы наполеоновской Великой армией в сентябре-октябре 1812 года началась с грандиозного пожара, истребившего большую часть исторического центра, завершилась неудачной попыткой уходивших захватчиков разрушить Кремль – и поделила историю города на допожарный и послепожарный периоды.
Послепожарная Москва развивалась и менялась крайне медленно. Неторопливость изменений засвидетельствована в воспоминаниях коренных москвичей, относящихся к периоду 1830-1880-х годов. Разумеется, время и потребности эпохи неумолимо делали своё дело, и в 1917 году облик города был уже не тот, что в 1817-м. Но старая порфироносно-вдовствующая столица сдавалась нелегко, московская старина отчётливо просматривалась сквозь все слои переделок и новшеств.
Консервативно-патриархальному укладу жизни, долго сохранявшемуся во второй имперской столице, соответствовал своеобразный социально-психологический тип её жителей. При этом москвичи, коренные и некоренные, вовсе не были какой-то особой породой людей, резко отличной от прочих компатриотов и соплеменников. Дело обстояло куда проще: длившаяся два века ситуация двух столиц (официальной и неофициальной; во всех правительственных документах времён империи использовалось словосочетание «столичный град Москва») сформировала в москвичах два качества – лёгкую фронду в отношении европеизированного Санкт-Петербурга и противопоставленную петербургскому духу подчёркнутую московскую приверженность старозаветным обычаям. Из этого симбиоза родилось городское самосознание москвичей, которое с долей условности можно назвать столичным провинциализмом. Будучи самостоятельным уникальным центром городской цивилизации, Москва одновременно представляла всю губернскую и уездную Россию, но не претендовала на статус властного средоточия.
Со второй половины XIX века Москве были свойственны высокая мобильность и интенсивная ротация населения, полицентричность, многоэтничность и многоконфессиональность, сословная пестрота, необычно мягкий административный режим (отсутствие серьёзных ограничений на въезд и поселение), относительный демократизм нравов. В октябре-ноябре 1917 года столичный провинциализм вдруг явил себя с неожиданной стороны: в отличие от Петербурга, сдавшегося большевикам без боя, Москва целую неделю упорно сопротивлялась узурпаторам с оружием в руках. Справедливости ради надо отметить, что сопротивление оказала лишь небольшая часть политически наиболее сознательных москвичей численностью не более нескольких тысяч человек – антибольшевистски настроенные офицеры и солдаты московского гарнизона, юнкера военных училищ, студенты технических вузов. Большинство московских обывателей отсиделось по домам.
Вопрос о возвращении Москве столичного статуса – один из болезненных вопросов российской истории.
Принято считать, что перенос столицы из Петрограда в Москву совершился 10-12 марта 1918 года, когда большевистское руководство в полном составе и в условиях конспирации покинуло Петроград на специальном поезде, сформированном на одной из окраинных железнодорожных станций. Перенос столицы 16 марта 1918 года был узаконен четвёртым Съездом Советов, заодно ратифицировавшим только что подписанный (3 марта 1918 года) Брестский мир. Эти факты соответствуют действительности, но за одним исключением. Первое решение о переносе столицы из Петрограда в Москву было принято Временным правительством 3 (16) сентября 1917 года, т. е. за полтора месяца до большевистского переворота. Никаких протестов со стороны широких народных масс это решение не вызвало, однако в обстановке усиливающейся безвластной анархии выполнить его попросту не смогли.
Заметное и стремительно нарастающее преображение Москвы началось лишь в конце 1920-х. Великое столичное переустройство советской эпохи нельзя ни однозначно осудить, ни однозначно оправдать. Многие акции большевистских реконструкторов – к примеру, массовый снос храмов и гражданских зданий, в том числе уникальных по архитектуре и представлявших историческую ценность, – были обыкновенным, ничем не адвокатируемым вандализмом. Жестокий проект тотального уничтожения старой Москвы и постройки на её месте Москвы новой, уравновешенный милосердным проектом музейной консервации старой Москвы и постройки новой по соседству, отличались друг от друга только знаками «плюс» и «минус».
Советские инициаторы большой московской ломки страдали своеобразной формой раздвоения личности. С одной стороны, у них были честные намерения упорядочить и облагородить быт хаотичного, обветшалого, санитарно запущенного и инженерно не обустроенного города, улучшить жизнь его обитателей. С другой стороны, их честные намерения воплощались залихватски торопливо, грубо, невежественно, с неуважением к городской истории и городским традициям, под аккомпанемент демагогической риторики и идеологического пафоса, в патерналистской манере самозваных правителей-реформаторов, которые хотят осчастливить всех подданных разом, но мнением подданных не интересуются.
К концу сталинского правления Москва в пределах старой административной границы (малого кольца Московской железной дороги) была в основном приведена в задуманный порядок. То есть – заасфальтирована, газифицирована, электрифицирована, телефонизирована, снабжена водопроводом, канализацией и уличным освещением, перестала страдать от речных паводков, обзавелась современным скоростным транспортом (метрополитеном) и новыми мостами, в основном избавилась от трущоб, стала просторнее и чище. Но всё же, несмотря на импозантный представительный облик главных центральных улиц, Садового кольца и начальных участков вылетных магистралей, в Москве начала шестидесятых оставалось немало кварталов весьма непривлекательного вида, и размещались они в самых разных местах. Навскидку вспоминаются квартал вдоль Серебрянической набережной от Высокояузского до Астаховского моста; квартал между улицей Баумана (бывшей Немецкой) и Яузой; квартал между Большой Якиманкой и Крымской набережной (бывший Бабий город); кварталы к западу от Проспекта Мира вдоль Старой Божедомки и Новой Божедомки; кварталы к востоку от Курского вокзала вдоль Верхней Сыромятнической улицы; кварталы, прилегающие к Домниковке и Грохольскому переулку. Все эти территории не были трущобами в прямом значении слова; запущенный облик им придавали облупленные, потрескавшиеся, закопчённые, десятилетиями не ремонтировавшиеся здания, сохранявшиеся в немалом количестве двухэтажные дощатые бараки, многочисленные уродливые пристройки, будки, сарайчики и халупы неведомого назначения, с грязными стенами и ржавыми железными крышами. До этих убогих скученных околотков (и то не до всех) руки у городских властей дошли только к концу шестидесятых.
Нельзя не отметить, что многие гигантоманиакальные проекты сталинского времени (Дворец Советов, здание Наркомата тяжёлой промышленности на Красной площади, стадион на 200 000 человек в Измайлове) остались невоплощёнными – их вздорность была не без труда, но осознана. Однако за все несомненные достижения Москва расплатилась искажением архитектурного облика, оскудением и уплощением городской среды, по-прежнему низким уровнем жизни основной массы горожан – и квартирным вопросом, не поддававшимся разрешению в рамках прежней модели развития городского хозяйства.
Массовое жилищное строительство, активно шедшее в Москве с середины 1950-х до конца 1980-х, смогло в основном (но не окончательно) разрешить пресловутый квартирный вопрос – и одновременно превратило город в перенаселённый мегаполис. К тому же транспортная сеть, инженерные коммуникации, связь и сфера обслуживания систематически отставали в развитии от потребностей города. Сложилась парадоксальная и не очень лестная ситуация: сделавшись наконец одним из крупнейших мировых центров урбанистической цивилизации европейского типа, Москва к концу XX столетия продолжала развиваться в догоняющем режиме, по многим показателям заметно уступала другим мировым столицам. Такое положение дел в целом сохранилось и к началу XXI столетия.