Давнопрошедшее несовершенное. Глава 2

Андрей Кротков

К началу шестидесятых расселение коренных москвичей по отдельным квартирам в окраинных новостройках шло уже не первый год, но подавляющее большинство москвичей всё ещё жило в коммуналках. Семья из четырёх-пяти человек, занимавшая пару комнат в относительно мирной коммунальной квартире в центре города – для того времени почти бытовой рай и идеальные условия семейной жизни.

Разумеется, те, кто вшестером ютился в одной двенадцатиметровой комнате той же коммуналки, чувствовали себя несколько иначе. Но и они не испытывали особого восторга при мысли о переезде в отдельную квартиру на дальней окраине. Потому что новопостроенные окраинные жилые кварталы начала 1960-х были морями грязи, по которым граждане перемещались от дома к дому, прыгая по дощатым настилам; это мучительная, с двумя-тремя пересадками, полутора-двухчасовая дорога до работы; это крохотные тесные кухоньки с двухконфорочными газовыми плитами; это отсутствие лифта и телефона; это тоненькие стены и перекрытия, сквозь которые чих и кашель соседей слышались так отчётливо, словно кашляли и чихали над ухом; это отсутствие привычных интимно-замкнутых дворовых пространств, открытость всем ветрам, от которой у бывших аборигенов московского центра возникало чувство незащищённости и никому-не-нужности; это промерзающие в сильный мороз стены и текущие после каждого дождя крыши; это совмещённый санузел – странное, прежде невиданное и весьма сомнительное бытовое удобство, не оправдываемое даже наличием в кране горячей воды. Искренне радовались переезду в новостройку только обитатели полуподвалов и подвалов, измученные многолетней борьбой с крысами, мышами, тараканами и клопами, годами не видевшие солнечного света, вынужденные ежедневно просушивать одежду и постельное бельё от подвальной сырости.

…1962 год от рождества Христова, он же сорок пятый год советской власти. Дом моего детства – московский многоквартирный доходный дом постройки 1912 года, в переулке неподалёку от Курского вокзала. Он и сейчас стоит как ни в чём не бывало, хотя никого из прежних жильцов в его стенах уже нет.

Архитектурно-инженерное решение дома типично для начала ХХ века. Четыре корпуса образуют замкнутый прямоугольник под общей крышей. Лестничная клетка представляет собой колодец-пролёт, вдоль стен которого ломаной спиралью поднимаются пологие лестничные марши; колодец-пролёт высок и страшен, свалиться в него и насмерть разбиться ничего не стоит, но почему-то никому не приходит в голову перекрыть его страховочной сеткой. Шахта лифта пристроена к площадкам нечётных этажей. Пустых промежуточных площадок нет – по две квартиры на каждой. Дом построен из кирпича; толщина стен на уровне первого этажа достигает полутора метров, на уровне шестого этажа – около одного метра. Выходящий в переулок фасад оштукатурен; качество материала и работы настолько высоко, что и спустя полвека на фасаде нет ни одного скола и ни одной трещины.

Для начала ХХ века дом был более чем комфортен. В нём со дня завершения постройки имелись электрический лифт, электрическое освещение, централизованное газо- и водоснабжение, автономное водяное отопление, газовые плиты на кухнях и газовые водонагревательные колонки в ванных комнатах. Было в доме и ещё одно удивительное приспособление, ныне совершенно забытое – так называемый центральный пылесос. Через все квартиры проходили вытяжные трубы, к которым прилагались шланг с патрубком для подключения и съёмная щётка. Раз в неделю включался стоявший в подвале вентилятор, и квартиры можно было централизованно пропылесосить. В середине тридцатых годов удивительное приспособление сочли излишней роскошью и демонтировали.

Бывший домовладелец сдавал жильё поквартирно. В уплотнённый коммунальный муравейник дом превратился только при советской власти.

Планировка квартир одинаковая. От парадной входной двери начинается широкий главный коридор, куда выходят двери комнат. Комнат шесть – три смежно-изолированных и три изолированных. В конце главного коридора – ванная комната. Отходящий от главного второй коридор – узкий и низкий, – ведёт на кухню, в него выходят двери клозета и слепой безоконной комнаты-кладовки. Входов в квартире два – дверь из кухни ведёт на чёрную лестницу, а с неё во двор.

В 1962 году в шести комнатах нашей коммуналки обитали пятнадцать человек. Такой уровень населённости считался вполне приемлемым, особенно на фоне других московских коммуналок, вмещавших по тридцать – тридцать пять человек, и на фоне катастрофического многолюдства в домах гостинично-коридорного типа, в которых никогда не рассасывались очереди в ванную, в клозет и к водопроводному крану.

В первой комнате напротив входа одиноко жила пожилая дама со странной нерусской фамилией З-н. Низенького роста, полная, небрежно причёсанная, в круглых роговых очках, ходившая в жёлто-зелёном ситцевом халате и в мягких шлёпанцах. Она всегда плыла медлительной шаркающей походкой; от неё всегда густо пахло тогдашним ходовым дезодорантом – сосновой водой, которую она в своей комнате распрыскивала из пульверизатора. Несмотря на пристрастие к ароматам, она была довольно неряшлива, редко делала у себя уборку. Готовить еду умела плохо, питалась кое-как. Не читала ни книг, ни газет, не слушала радио – большую часть времени либо спала, либо лежапа, уставясь в потолок. На улицу выходила крайне редко – не чаще одного раза в неделю. Была замкнута, необщительна, ни с кем не разговаривала, вяло и равнодушно отвечала на приветствия. Её не то чтобы не любили, но заметно сторонились.

В соседней комнате, самой большой в квартире, обитали М-вы, семейство из четырёх человек – отец, мать, дочь и внучка. Глава семейства – мужчина лет шестидесяти, совершенно лысый, кряжистый, грубый и вульгарный. Он был заядлый курильщик, курил почти непрерывно и повсюду, не смущаясь ничьим присутствием. Не стеснялся появляться в коридоре в нижнем белье. Обожал голубей, для которых соорудил на окне кормушку. Постоянно мурлыкал под нос невесть что околомузыкальное, за что получил прозвище Тритатушкин. Его супруга – ровня мужу по годам, толстая неповоротливая особа. Когда-то внешне привлекательная, но теперь полностью увядшая, она тем не менее продолжала чепуриться – чернильным карандашом рисовала брови, подводила глаза и красила седые волосы обыкновенной синькой. Супруг прилюдно и интимно называл её «моя дура», что было справедливо – супруга отличалась невероятной глупостью и невежеством. Их дочь – цветущая молодая дамочка лет двадцати семи, богато одарённая всеми частями тела, потребными для пробуждения мужской похоти; в её наружности было что-то восточное – очень тёмные волосы, пухлые щёки и губы, выдающиеся скулы, заметно раскосые глаза. Она состояла в замужестве, но с мужем они жили врозь – во-первых, не было своего жилья, а во-вторых, её муж, внешне импозантный парень, оказался умело скрывавшим свой порок алкоголиком, и в повестке дня стоял вопрос о разводе. Её дочь в ту пору была крикливой девчушкой несмышлёного возраста.

Следующие две смежно-изолированные комнаты занимала наша семья из шести человек – дедушка, бабушка, мать, отец и мы с братом. Потолки в комнатах были очень высокие, под четыре метра. В главной комнате из центра лепного потолочного медальона свешивалась массивная бронзовая люстра с бахромой из стеклярусных палочек, которые при малейших колебаниях воздуха издавали тихий звон. Во второй комнате люстру заменял шёлковый абажур-колокол шафранного цвета. Мраморные подоконники были полуметровой ширины. Полы из наборного дубового паркета приходилось постоянно покрывать мастикой и натирать. Массивная филёнчатая дверь с крестообразным переплётом защёлкивалась на пружинный латунный язычок в форме веретена. На стене висела оставшаяся от домовладельца репродукция картины Лиотара «Шоколадница» в позолоченной рамке.

В комнате напротив нас жили О-вы – почтенное еврейское семейство из трёх человек. Их ещё недавно было четверо, но старший сын женился и отделился. Отец – часовых дел мастер, мать – библиотекарша, младший сын – старшеклассник. Они были исключительные чистюли и аккуратисты, привыкшие сдувать каждую пылинку и разглаживать каждую складку. Отец суров и мрачноват, мать говорлива и добродушна, сын ровен и вежлив со всеми. Вскоре семейство получило отдельную квартиру и съехало, а в их комнату вселились необыкновенно толстая, почти квадратная тётка средних лет, некая Ж-ва, и её сын – хмурый, низколобый, туповатый парень лет семнадцати, дворовый хулиган, но в отношениях с соседями по квартире мирный и добропорядочный.

Самую маленькую комнату в квартире занимала З-ва, дочь бывшего домовладельца – крошечная, худенькая, сутулая, жидковолосая старая дева, за торчащие передние зубы получившая прозвище Кролик. Вид у неё был напуганный и пришибленный, что неудивительно. Буржуйская дочка, в прошлом она крепко натерпелась, побывала в лишенках, в начале тридцатых чуть было не угодила в ссылку, во время войны уехала в эвакуацию и едва не осталась без своей комнатёнки, поскольку не знала, что эвакуированные должны продолжать платить за жильё. Она была жадна и экономна до скупости, жила на пятьдесят копеек в день, постоянно скулила и жаловалась на неприятности.

В 1962 году мне едва исполнилось шесть лет от роду. Как всякому ребёнку, взрослая жизнь мне была непонятна, я ею не интересовался. Лишь много позже и отрывочно я узнал предысторию маленького сообщества нашей коммунальной квартиры. Отрывочно – потому что вплоть до начала 1980-х годов взрослые неохотно говорили о прошлом и не стремились посвящать нас, детей, во многое из того, что им пришлось пережить. Людей уже отпустил ноющий страх сталинской эпохи, когда в любой момент можно было ожидать чего угодно, и когда повседневное бытие являло собой непрерывную игру с государством в прятки и поддавки. Но оглядливость, осторожность, нежелание лезть на рожон и стремление не говорить лишнего у ровесников века и людей военного поколения сохранились до конца жизни.

Я узнал, что до революции нашу квартиру занимала состоятельная портниха, владелица частной мастерской, работавшей на богатых заказчиков, и что наша бабушка была у этой портнихи в ученицах. Когда власть взяли большевики, бабушку выручили два обстоятельства – крестьянское происхождение и статус эксплуатируемого элемента. Её признали классово близкой, хотя и не пролетарского корня. В ходе так называемых уплотнений классово близкая бабушка сумела сохранить за собой две комнаты в квартире бывшей хозяйки. Когда в 1918 году бабушка вышла замуж за дедушку, который тоже был крестьянского происхождения и имел небольшое революционное прошлое, социальный статус их семьи не окреп, но и не повредился. До нашего с братом появления на свет в двух бабушкино-дедушкиных комнатах в разное время находили приют многочисленные родственники – сёстры, племянники и племянницы. Зарабатывали чем могли, жили друг у друга на головах, спали и ели по очереди, но в ту эпоху – эпоху неразрешимого квартирного вопроса, – другого выхода просто не было. Лишь узнав это, я понял, почему в более поздние времена навещавшие нас родственники плакали у стариков на плече. Не имея ни власти, ни влияния, ни богатства, просто по доброте душевной, в невыносимо тяжёлые годы бабушка и дед уберегли младшую родню от подзаборного существования.

Грубиян-курильщик М-в по профессии был скорняк, по натуре – мелкий жулик и аферист, а по призванию – стукач. В начале тридцатых годов он попытался завладеть нашими комнатами, с каковой целью написал на деда и бабушку ложный донос, в котором обвинил их в сокрытии дворянского происхождения (по иронии судьбы дед носил «графскую» фамилию Ш-в). Из затеи доносчика ничего не вышло. Напротив, он сам чуть было не погорел на этом предприятии. Заинтересовавшись не мнимым дворянством деда, а личностью М-ва, ОГПУ раскопало несколько его тёмных делишек. Осведомителя взяли было за воротник, но мерзавец сумел откупиться, дав взятку. В начале войны, тоже с помощью взятки и ловкой симуляции, он добыл белый билет (свидетельство о негодности к военной службе) и избежал призыва в армию, хотя был здоров как бык. После войны, выпивая с мужчинами во дворе, он в нетрезвом виде начал похваляться, как ловко избавился от фронта, а соседей-фронтовиков обозвал не умеющими жить лопухами. Мужчины поступили просто – избили М-ва до потери сознания. Никакой ответственности они не понесли – начальник местного отделения милиции тоже был фронтовиком. Позже М-ва били ещё несколько раз. Дворово-кулачная педагогика возымела действие – М-в навсегда прикусил язык, сделался тихим обывателем и разыгрывал эту роль до самой смерти в начале 1965 года. Умер он от сердечного приступа; в доме поговаривали, что М-в решил по старой памяти провернуть какую-то аферу, но утратил нюх, растерял навыки, попался – и, ожидая последствий, на сей раз неминуемых, помер от страха. Так ли было – не знаю.

Про одинокую соседку с нерусской фамилией З-н толковали мало и темно. Известно было, что ещё перед Первой мировой войной, в юности, она пережила тяжелейшую любовно-брачно-семейную историю, в которой фигурировали муж-изменщик, попытка убийства соперницы-разлучницы, попытка самоубийства, смерть новорождённого ребёнка, общественный остракизм, отвернувшиеся родственники, и в итоге – полное изгойство, продлившееся всю оставшуюся жизнь. Я не помню, чтобы к этой соседке хоть кто-нибудь приходил в гости или заглядывал. И исчезла она незаметно – была и нету. На вопрос, куда подевалась тётя З-н, взрослые кратко отвечали: «Умерла». Её комната с год простояла опечатанной – несмотря на нехватку жилья, желающих вселиться не находилось. Наконец у комнаты появился владелец – молодой холостяк, офицер милиции в звании младшего лейтенанта; но и он почему-то не поселился основательно – из вещей привёз только стол, два стула и походную кровать-раскладушку, захаживал очень редко и никогда не оставался ночевать.

Аппетитная дочка М-вых схоронила родителей, развелась с мужем-пьяницей, вскоре после этого получила отдельную квартиру на юго-западе и переехала туда вместе с подрастающей дочкой. В середине 1970-х я случайно столкнулся с ними на улице лицом к лицу, но они меня не узнали. Сын толстухи Ж-вой отслужил срочную службу в армии, по возвращении с полгода бездельничал, а потом попался на попытке магазинной кражи со взломом и угодил за решётку.

В августе 1966 года наша семья сократилась до пяти человек – умер дедушка. Умер в день своего рождения, тихо и спокойно – уснул и не проснулся. А в декабре того же года свершилось историческое событие – мама получила ордер на отдельную двухкомнатную квартиру. Событие было особо знаменательное, потому что квартира находилась в центральной части города, в то время как большинству тогдашних новосёлов приходилось выезжать на далёкие окраины.

Наш новый дом стоял – и стоит по сей день, – в переулке неподалёку от Сухаревской (тогда Колхозной) площади, в пяти минутах ходьбы от Садовой-Спасской улицы и в семи минутах ходьбы от станции метро «Проспект Мира». Это был типовой московский жилой дом серии II-18/12Б – унылый двенадцатиэтажный блочный параллелепипед белого цвета, безо всяких архитектурных излишеств.

В новом доме нас приятно удивила не виданная прежде особенность планировки: двери квартир выходили не прямо на лестничную площадку, а в коридор-холл, отделённый от лестничной площадки дверью. Однако во всём остальном новая квартира недалеко ушла от минималистских стандартов хрущёвского домостроения. Она была малогабаритная – общей площадью всего тридцать семь квадратных метров. Высота потолков составляла два с половиной метра. Прихожая как таковая отсутствовала. В узеньком коридорчике-проходе с трудом могли разойтись два взрослых человека. Главная комната имела относительно приемлемую площадь около девятнадцати квадратов, зато вторая комната оказалась тесной восьмиметровой клетушкой. Общее впечатление тесноты и зажатости дополняли крохотная четырёхсполовинойметровая кухня, маленькая сидячая ванна-«кастрюля», игрушечный туалет и узкий балкон-козырёк, общий с соседями и разделённый только маршем сквозной пожарной лестницы.

Жить в такой квартире впятером было физически невозможно, пришлось временно разделиться. Но мы не привередничали – напротив, были очень рады, потому что появилась возможность затеять обмен и когда-нибудь наконец съехаться всем вместе в приличном жилье.

Процесс обмена хоть и затянулся почти на три года, зато завершился удачей. Новая трёхкомнатная квартира нашлась рядом со старой коммуналкой, в кирпичном доме на Земляном Валу, напротив Курского вокзала.

Теперь, полвека спустя, детство в коммуналке я вспоминаю без неприязни, но и без умиления. Наверное, потому, что застал коммунальный быт ненадолго и в относительно спокойное время. На моей памяти наша квартира не напоминала ни склочно-скандальные вороньи слободки, многочисленные описания которых можно найти в литературных произведениях и мемуарах, относящихся к эпохе 1920-1950-х годов, ни ностальгические изображения «вдовьих пароходов» и спаянных коммунальных сообществ, в которых все улыбались друг другу и спешили наделать как можно больше добрых дел. Наш квартирный коллективчик помещался примерно посредине этих двух крайностей. Жили сами и давали жить другим. Причинённое зло помнили, но не мстили. Слегка конфликтовали время от времени, но до ругани и драк дело не доходило.

Коммунальное бытие дома моего детства закончилось только в середине 1990-х. Полностью расселённое здание перешло в собственность частной фирмы и попало в категорию элитной недвижимости, поскольку располагалось недалеко от центра. Его капитально отремонтировали в соответствии с современными представлениями о комфорте, квартиры распродали по бешеным ценам. Теперь на бронированной двери подъезда красуется электронный замок, а возле каждого окна торчит установленная на кронштейне тарельчатая телеантенна. Состоятельным обитателям нового старого дома наверняка живётся неплохо. Единственное, о чём могут жалеть владельцы квартир, окна которых выходят на главный фасад – о том, что в их жилье никогда не бывает солнца: фасад обращён на север.

Добавить комментарий