Истории про историю. Историки антики

Алексей Федорчук

Это три истории о трёх историках античности, к трудам которых автор постоянно обращался в ходе сочинения других своих историй, в частности, истории о царе Фарзое.

Корнелий Тацит: sine ira et studio

Труды Тацита были в числе источников, как прямых, так и косвенных некоторых из моих «историй про историю», в частности, романа о Пиктах, их звере и их эле, а также истории про царя Фарзоя, находящейся ныне в процессе сочинения.

Однако сочинения Тацита заслуживают прочтения вне зависимости от моих «историй». В том числе и потому, что они оказали огромное влияние на развитие исторической мысли вообще. А его слова, вынесенные в заголовок этого сочинения, стали принципом, которого стараются придерживаться все исследователи, которых без всяких оговорок и кавычек можно назвать историками. И потому своё сочинение я и начну с рассказа о них.

О заглавии

Дорогие родители!
Вы спрашиваете, меня, как дела.
Но я давно отказался от оценочного
отношения к жизни…
Ваш сын, Дядя Фёдор

Слова Тацита sine ira et studio приведены в 1-м параграфе первой главы его «Анналов» — одного из двух его «больших» произведений. Оно вошло в двухтомное собрание сочинений Тацита, изданное в серии «Литературные памятники» (М., Наука, 1969, позднее неоднократно переиздавались). Где Анналы даны в переводе А.С.Бобовича. В них цитируемая мной фраза, включающая эти слова, выглядит так:

…я намерен, в немногих словах рассказав о событиях под конец жизни Августа, повести в дальнейшем рассказ о принципате Тиберия и его преемников, без гнева и пристрастия, причины которых от меня далеки.

«Без гнева и пристрастия» — лаконично до афористичности (или афористично до лаконичности), вполне в стиле суровых римлян Ранней Республики, которые были для Тацита эталоном. Но насколько адекватен этот перевод с точки зрения восприятия нашими русскоязычными современниками? Ведь слово «беспристрастность» нынче часто трактуется как синоним равнодушия…

Был ли Тацит равнодушен ко всему, что он описывает? Ответ на этот вопрос может дать только чтение его произведений. В которых свои пристрастия он формулирует более чем определённо: и свои симпатии, весьма редкие, и свои очень частые антипатии, от которых до гнева — рукой подать.

И потому в данном контексте, как мне кажется, уместно было бы выбрать более иное значение слова studium: приверженность или преданность (кому либо или чему либо). А то и соучастие — почти в терминологии УК. То есть автор пытается дистанцироваться от тех безобразий, которые описывает, и, главное, от тех лиц, которые их творили. Даже в том случае, если лица эти были сопричислены к сомну богов…

Я, конечно, товарищи, не лектор латинист. Укротитель Сочинитель я. Но, тем не менее, рискну дать свой вариант перевода знаменитых слов объективнейшего из римлян:

Без всяких яких

Может быть, он не столь литературен, как канонический, но, мне кажется, адекватно отражает то, что хотел сказать Тацит. И к тому же понятен каждому нашему русскоязычному современнику: описывать все значимые поступки, по возможности воздерживаясь от их атрибуции в терминах «что такое хорошо и что такое плохо». Нужно, конечно, помнить, что Тацит вовсе не прикидывался небожителем, лишённым страстей и предпочтений. И потому совсем уж обойтись без оценочного отношения к жизни у него получалось не всегда.

Отступление личного характера

Я уделил столько места толкованию всего-то четырёх латинских слов по двум причинам. О первой, то есть их многозначности, уже было сказано. Вторая же — в том, что они запали в память со времён первопрочтения «Анналов», произошедшего почти полвека назад. Когда четырнадцатилетний пацан, возвращавшийся с тренировки на «Пахтакоре», купил только что вышедший в серии «Литературные памятники» двухтомник Тацита на толкучке перед базаром в Старом городе Ташкента.

Купил с рук, разумеется, но абсолютно новый, похоже, даже не раскрывавшийся. За огромные, по тем временам, деньги — рупь восемьдесят мелочью. Вообще-то продавец хотел два рубля, но больше у меня не было, а другой покупатель ему в том месте и в то время не светил от слова вообще.

Так что сторговались мы в лучших традициях, завещанных Ходжой Насреддином. Я даже выцыганил три копейки на трамвай, дабы не обманывать добрых ташкентских кондукторш страшными историями про хулиганов, отобравших у бедного мальчика последний гривенник.

Так или иначе, но когда, много лет спустя, тот самый мальчик сам занялся сочинительством, сначала — как хобби, а потом — как средством снискания хлеба насущного, он всегда старался следовать завету великого римлянина. О чём бы ни писал — о KDE vs GNOME или о (не)нужности борьбы с OEM’ной виндой. Не всегда, конечно, получалось — но что делать, все мы люди, все мы человеки, со своими страстями и пристрастиями…

Об имени

Однако вернёмся к нашему герою. Современники и потомки ссылаются на него либо под родовым именем, Корнелий, либо, чаще, под именем фамильным — Тацит. И тут надо сделать маленькое отступление — о римском именослове вообще.

Римский именослов кажется на первый взгляд довольно запутанным, однако ему не откажешь в логике и рационализме. Ибо он выполнял основную задачу любой системы имён — однозначность идентификации той или иной персоны — более чем исправно. Не смотря на то, что список традиционных римских имён был очень ограничен, и фактически не пополнялся за всю историю Республики и Раннего Принципата. А именно последний период и интересует нас в контексте общей темы.

В большинстве случаев каждый римский гражданин мужеска полу имел три имени. Ими были, а «паспортном», так сказать, порядке: личное имя (так называемый prenomen), имя родовое, или просто nomen, и нечто среднее между погонялом и фамильным именем — cognomen.

Например, полным именованием «храбрейшего из римлян» (в определении Ильфа и Петрова) было: Гай Юлий Цезарь. А одного из одиозно-уважаемых (или уважаемо-одиозных) деятелей Поздней Республики — Луций Корнелий Сулла.

Как нетрудно догадаться, их всего этого тройного набора главным компонентом было родовое имя — nomen: оно определяло положение человека в сложной и запутанной иерархии бандитского Петербурга Древнего Рима. То есть оно показывало, что пацан по имени Гай или Луций принадлежал к одному из древнейших патрицианских родов этой, с позволения сказать, республики — Юлиям (возводившим свою генеалогию напрямую к богине Венере) или не менее известным Корнелиям.

Разумеется, далеко не все носители родовых имён «Юлий», «Корнелий» или, скажем, «Клавдий» могли похвастаться столь славными предками. Родовое имя своего прежнего хозяина автоматически получали рабы при освобождении. Провинциалы, удостоенные высокой чести — причисления к римским гражданам, получали родовое имя римлянина, «протежировапвашего» их в этом деле. Наконец, цари варварских стран и народов, признававшие власть Рима, во времена Империи присоединяли к своему «варварскому» имени nomen правящего в тот момент принцепса.

Так что без родового имени не обходился ни один римский гражданин. Можно думать, что и prenomen был столь же неотъемлемым его атрибутом, выступая в качестве дополнительного идентификатора. И в основном в кругу семьи — почему нередко источники не называют личных имён знаменитых персон римской истории. А личные имена некоторых римлян до нас не дошли.

Список римских личных имён был очень ограничен, насчитывая около семидесяти позиций. Причём из него часто использовалось не более двух десятков, а в некоторых старых патрицианских родах — вообще два-три. И потому, если в кругу семьи Луция Эмилия — отца, отличали от Луция Эмилия — сына, по понятным причинам, достаточно уверенно, то в официозе требовался дополнительный идентификатор. Тем более, что некоторые родовые имена охватывали очень широкий круг лиц, а сами их эпонимические рода давно разделились на отдельные ветки, далеко не всегда испытывавшие друг к другу родственные чувства.

Можно предполагать, что «внутрисемейная» идентификация двойных (по nomen, и prenomen‘у) тёзок одного поколения осуществлялась, как и везде, с помощью личных прозвищ, позднее именовавшихся agnomen. Если носитель такой кликухи достигал достаточной известности, её наследовали прямые потомки — и тогда простое погоняло превращалось в фамильное имя, cognomen, идентифицирующее ветку того или иного рода. Так появились Корнелии Сципионы и Корнелии Суллы, Корнелии Цинны и Корнелии Цетеги, и многие другие, в том числе и совсем не Корнелии. Например, Юлии Цезари — «генеральная» фамилия одноимённого рода.

Среди патрицианских родов Республиканского Рима широко практиковался обычай адоптации — усыновления «младшего» (по возрасту, общественному положению или счёту поколений) представителя рода одним из представителей рода другого. В этом случае усыновлённый получал nomenусыновителя, но присоединял к нему свою «девичью фамилию» — свой родовой nomen с патронимическим суффиксом, выполнявшим функцию ещё одного cognomen‘а.

Теоретически адоптации выполнялась под угрозой пресечения рода усыновителя — то есть при отсутствии у него прямых потомков по мужской линии. Однако практически чаще она преследовала политические цели, являясь аналогом «династических браков» Средневековой Европы. То есть была призвана укрепить существующие межродовые связи или завязать новые.

Так, старший сын победителя Ганнибала при Заме, знаменитого Сципиона Африканского (почему Африканского — скажу чуть позже), по причине слабого здоровья не занимался общественными делами. Но, поддержания фамильной чести для, «адоптировал» сына другого знаменитого римлянина, Эмилия Павла, сокрушившего окончательно Македонское царство. И в результате усыновлённый стал именоваться, как приёмные «отец» и «дед», Публием Корнелием Сципионом, с добавлением — Эмилиан.

Разумеется, носители личных, родовых, фамильных и даже «адоптационных» имён продолжали получать индивидуальные кликухи, то есть всё тот же agnomen. В одних случаях это могли быть почётные прозвища, которые присваивались сенатом и (или) народом. Таким образом, например, Луций Эмилий Павел удостоился агномена Македонский (Macedonicus), а Публий Корнелий Сципион («дед») получил прозвище Африканского (Africanus). Позднее за героический подвиг, разрушение Карфагена, такой же агномен был присвоен и его приёмному внуку — он стал Публием Корнелием Сципионом Эмилианом Африканским.

Таким образом в одном семействе образовалось два знаменитых представителя с почти идентичными именами, за исключением второго когномена, который, видимо, употреблялся достаточно редко. И потому логичным было идентифицировать их ещё одним агноменом, дня которого напрашивались значения — Старший (для победителя при Заме) и Младший (для разрушителя Карфагена).

Впрочем, подобные агномены использовались и не в таких «экстремальных» ситуациях. Например, для быстрой идентификации полных тёзок. Например, для различения Гая Плиния Секунда, офицера и администратора, погибшего, организуя эвакуацию людей во время извержения Везувия (но более прославившегося своим сочинением «Естественная история»), и его племянника, администратора и борца с коррупцией (впрочем, более известного своими «Письмами к Тациту»), ставшего, разумеется, Младшим.

А иногда агномен «Младший» употреблялся и сам по себе. Например, Марк Порций Катон, занимая пост цензора, прославился своей борьбой против морального разложения растленной аристократии, почему так и был прозван — Цензором. А его правнук и полный тёзка, твердокаменный моралист и несгибаемый республиканец, хотя и получил прозвище Утического по месту своего героического самоубийства, тем не менее в истории фигурирует обычно как Катон Младший.

Наконец, бывало, что особо продвинутые личности изобретали себе агномен сами. Таким был Луций Корнелий Сулла, который скромно (или нескромно?) объяснял все свои достижения исключительно удачей, то есть покровительством богов (видимо, полагая, что боги древних римлян тоже не фраера, и покровительствуют только лучшим). И потому сам себе присвоил агномен Счастливый (Felix).

Иногда агномены наследовались, превращаясь во второй когномен. Разумеется, наследовать имя «Младший» или «Старший» смысла не имело за отсутствием гарантии появления в будущем соответствующей пары. Конечно, потомки Сципиона Африканского Старшего или Эмилия Павла Македонского раскатали бы губы превратить почётные кликухи своих предков в фамильные имена — да вот только и окружающие, и они сами понимали, что это было бы насмешкой, а не похвалой: младший Сциаион Африканский свой «географический агномен» не унаследовал от своего приёмного деда, а заслужил, реализовав тезис своего воспитателя (ранее упомянутого Катона Цензора) о том, что «Карфаген должен быть разрушен».

Бывало и так, что потомки носителя агномена отнюдь не стремились сделать прозвище предка наследственным. Например, вряд ли Гней Помпей, известный, хотя и был полным тёзкой своего отца, вряд ли хотел именоваться его агноменом «Страбон» (Strabo — Косоглазый). Тем более что ещё в молодости, 24 лет от роду, получил агномен Великий (Magnus) — по одной версии, от своих же солдат, во другой — лично от диктатора Суллы, что, естественно, было одобрено сенатом и римским народом.

А вот сыновья Помпея Великого его агномен унаследовали. И, хотя и не сравнились славой с отцом, но и чести имени его не уронили. Старший, Гней, то ли погиб в последней битве битве гражданской войны Цезаря, при Мунде, то ли был убит сразу после неё. А младший, Секст, который спасся из того побоища, пережил Цезаря и продолжал войну с его преемниками из Второго триумвирата на протяжении почти десяти лет (пока и его не замочили).

Сын Суллы, Фавст, также унаследовал агномен отца. Который, впрочем, не принёс ему счастья. Не поднявшись в своей «гражданской» карьере выше квестора, он в конце концов ввязался в гражданскую войну между Цезарем и Помпеем, не свершил ничего выдающегося и на поле брани, и в конце концов был убит. По одной версии, по приказу Цезаря (что маловероятно, если помнить, как Цезарь отнёсся к большинству своих побеждённых противников), по другой — в результате солдатского эксцесса.

Впрочем, в большинстве случаев знать полный римский именослов нет необходимости не только нам, простым наблюдателям древней истории, но даже специалистам в оной. Если, конечно, предмет их конкретных исследований — не хитросплетения внутренней римской политики, тесно связанной с генеалогией. Для идентификации большинства известных деятелей Рима достаточно двух компонентов персонального именословия, обычно номена и когномена. А иногда — и вообще одного. В том числе и потому, что далеко не все римские граждане имели когномены и тем более агномены.

Например, Серторий: когномена у него не было вообще. И, хотя его преномен, Квинт, известен, родового имени достаточно, чтобы не спутать с кем бы то ни было этого великого предшественника всех партизан последующих веков.

В самом начале этого раздела я оговорился, что сказанное далее будет относиться только к лицам мужеска пола. Потому что с именами женщин у римлян дело обстояло совсем просто: кроме номена, имён у них в период Республики и Раннего Принципата не было от слова вообще. И, если в семье было более одной дочери, то старшую из них величали Старшей, младшую — Младшей, а промежуточных — просто порядковыми номерами: Вторая, Третья, и так далее. За пределами же семьи женщины не нуждались в именовании вообще, так как ни в какой публичной жизни не участвовали.

За единственным исключением. Девушка, выходя замуж, сохраняла своё родовое имя. Однако, если муж её был достаточно известен и (или) имел достаточно известный когномен, то и она получала нечто вроде агномена — фамильное имя мужа в соответствующей форме. Например, жёны братьев Гракхов, Тиберия и Гая, урождённые Клавдия и Лициния, соответственно, (то есть происходившие из одноименных родов), после выхода замуж стали именоваться одинаково — Гракховы (Gracchi).

Возвращаясь к Тациту: происхождение и годы жизни

Каждый классик нам друг, нас
Отличает от них, брат,
Не трескучесть пустых фраз,
А одна вместо двух дат.
Алиса Деева

Вооружившись познаниями в римском именослове, можно опять вернуться к главному герою этого повествования. Уже говорилось, что и современники, и потомки знали его как Корнелия Тацита. Личное же его имя достоверно неизвестно. Из более поздних авторов самый близкий по времени, Сидоний Аполлинарий, называет Тацита Гаем, однако в средневековых рукописях его сочинений он фигурирует как Публий. Впрочем, большого значения это не имеет: свидетельства современников показывают, что уже одного когномена было достаточно для однозначной идентификации историка.

Родовое имя историка — вовсе не свидетельство того, что он приходился родственником Сципиону Африканскому или диктатору Сулле Счастливому. Или вообще был связан кровными узами с патрицианским родом Корнелиев, или с его плебейским ответвлением. Нет оснований причислять его и к потомкам одного из десяти тысяч «Корнелиев», бывших рабами граждан, павших жертвами проскрипций Суллы и отпущенных на волю милостию всесильного диктатора.

Обычно считается, что Тацит был выходцем из провинциалов, получивших гражданство по протекции некоего римлянина с родовым именем Корнелий. Доказать это невозможно. Однако с этим согласуется все им написанные им произведения. А сам когномен «Тацит» наиболее част в областях, населённых кельтами — в Галлиях Транспаданской и Нарбоннской, а также в Белгике. В описании гражданских войн Тацит приводит много имён офицеров галльского происхождения, тогда как на прочих провинциалах внимания не акцентирует. Это позволяет считать, что предки историка были романизированными кельтами.

Родился Тацит в 50-х годах н.э. (наиболее вероятно — в 56–58), умер, по косвенным данным, после 120 года. Первый диапазон дат вычисляется по времени прохождения им последовательности магистратур (cursus honorum), довольно жёстко определённой в римской практике, и потому может считаться достоверным.

Для определения же второй даты оснований меньше. С одной стороны, часто считается, что последнее из Тацита произведений, «Анналы», финальная часть которых была опубликована в 10-х годах II века, осталось недописанным вследствие его смерти. Со стороны же другой, имя Тацита не упоминается в «Жизнеописании двенадцати цезарей» — а известно, что их автор, Светоний, избегал поминать своих ныне здравствующих коллег по ремеслу, да и вообще живых современников. И поэтому время публикации труда Светония, определяемое в диапазоне 120–122, а иногда даже после 124 года, может считаться terminus post quem для «второй даты» нашего героя. Хотя далее будет предложено более иное объяснение причины незавершённости «Анналов», не связанное с его смертью.

Место рождения Тацита также остаётся предметом дискуссий, хотя за право считаться его родиной спорят и не семь городов. Плиний Старший (между 22 и 24 годами — 79 г.) в своей «Естественной истории» упоминает о всаднике Корнелии Таците, прокураторе Белгики, и его малолетнем сыне. Часто считается, что тут фигурируют отец историка и он сам в «ребяческом» состоянии. Первое — вполне возможно, но второе придётся отвергнуть, если обратиться к контексту, а не цитировать «вырванный с мясом» фрагмент или, тем более, его вольный пересказ, как это делается в Википедии:

Мы находим в источниках, что на о. Саламин сын Эутимена к трем годам достиг высоты в три локтя (римский локоть равен 44,4 см — А.Ф.), ходил медленно, был слабоумным, но вполне возмужалым, обладал могучим голосом; умер же он от внезапного паралича органов на исходе третьего года жизни. Мы сами недавно видели почти все те же симптомы, за исключением возмужалости, у сына Корнелия Тацита, римского всадника, прокуратора Бельгийской Галлии.

Трудно поверить, что слабоумный мальчик, даже если не умер в детстве, подобно безымянному сыну Эутимена, со временем превратился в одного из самых здравомыслящих и логичных историков древности.

Так что, даже если признать тождество всадника Корнелия Тацита и отца историка, оснований считать родиной последнего Белгику нет: местом его рождения могло быть любое из мест службы прокуратора. А прокураторы, будучи императорскими администраторами, меняли его по приказу принцепса и, часто, неоднократно, хотя обычно в пределах «региона», с которым были связаны происхождением или «опытом работы».

Так что родину Тацита можно определить не точнее, чем Галлию, а происхождение его семьи связать с Галлией Нарбонской (юго-восток нынешней Франции). Во-первых, именно там скорцентрировано наибольшее количество эпиграфических памятников с упоминанием его фамильного имени. А во-вторых, к этой провинции относится большое количество «немотивированных» географических подробностей в сочинениях историка. Следует также учесть, что из этой же провинции (современный Прованс) происходил и его тесть, а на первых порах покровитель, Гней Юлий Агрикола, о котором речь пойдёт чуть позже.

Не смотря на провинциальное происхождение, Тацит был самым что ни на есть древнеримским римлянином — в отличие, скажем, от древнеримского грека Арриана, своего младшего современника (см. следующую Историю). Что же, урождённые провинциалы становятся столпами империй гораздо чаще, чем жители столиц и метрополий, и тому мы знаем массу примеров для всех времён и для многих народов.

Здесь уместно добавить, что не сохранилось никаких изображений физиономии историка, относящихся к античности — не то что прижизненных, но и сколько нибудь близких. Портреты же Тацита, тиражируемые в изданиях его произведений — плод фантазии современных художников. Например, вот этот:

Вообще вдаваться в детали биографии Тацита в мои задачи не входит. Ибо это было сделано советским историком Георгием Степановичем Кнабе (1920–2011):

Крабе — автор примерно полутора сотен работ по истории Древнего Рима, например, такой: Древний Рим — история и повседневность

А кроме того, он написал книгу:

Корнелий Тацит (Время. Жизнь. Книги). М., «Наука», 1981. 204 с.

Книга эта содержит детальное рассмотрение как биографии Тацита (с учётом всего разнообразия мнений на этот счёт), так и его творческого наследия. И при этом она просто блестяще написана. Поскольку лучше Кнабе мне обе эти темы не осветить, заострю внимание только на некоторых моментах жизни, существенных для моих романов.

Биографический конспект

Вне зависимости от точного места рождения, детские годы будущий историк провёл, вероятно, в Галлии, возможно, в тех её частях, которые прилегают к Германии (то есть опять-таки в Белгике). Современники, слышавшие выступления Тацита «вживе», отмечали его акцент, характерный для тех краёв. А это, как могу судить по собственному опыту, штука очень устойчивая: например, русскоязычные уроженцы Средней Азии по выговору опознаются безошибочно.

Нынешние исследователи находят в сочинениях Тацита галлицизмы, не свойственные «золотой латыни». Это может быть свидетельством того, что и образование он получил не в Риме, а в одном из провинциальных центров, например, в Массилий. Где, кстати, двадцатью годами ранее проживал некоторое время, будучи ребёнком, его будущий тесть, Агрикола.

Дальнейшая биография Тацита с предельной лаконичностью изложена им самим в его «Истории» (книга I, глава 1):

…от Гальбы, Отона и Вителлия я не видел ни хорошего, ни плохого. Не буду отрицать, что начало моим успехам по службе положил Веспасиан, Тит умножил их, а Домициан возвысил меня еще больше.

Первыми тремя всё ясно: суммарное правление этих принцепсов уложилось в интервал от 6 июня 68 года по 22 декабря 69. И ничего увидеть от них Тацит не мог и по собственному малолетству, и по краткости их правления.

А вот начало успехов по службе у Веспасиана Кнабе убедительно трактует как получение Тацитом «сенаторского достоинства». Каковое присваивалось юношам «из хороших семей» по личной рекомендации принцепса, обычно в 16–17 лет. Что, конечно, не делало их всамделишними сенаторами — но об этом, как и вообще о ступенях служебной карьеры римлян того времени, так называемом cursus honorum, подробно говорится в следующей Истории.

Присвоение Тациту «сенатского» звания Кнабе относит к отправлению Веспасианом должности цензора, то есть к 73–74 гг. Ведь новый правитель Рима «унаследовал» сенат от времён Нерона. А сенат — не парламент, который можно распустить, и не Верховный Совет, который можно разогнать. Над его составом не властен даже «первач» этого собрания, то есть принцепс (сената): исключать из сената или принимать в него новых членов мог только цензор. А эту магистратуру в I веке занимал только принцепс — и лишь на определённый срок (18 месяцев). Так было, начиная с Августа и вплоть до Домициана, начиная с которого, принцепс получал цензорские полномочия пожизненно.

Так что, назначив себя и своего сына Тита цензорами, Веспасиан, надо полагать, активно занялся пополнением сената своими сторонниками. В большинстве своём это были далеко не юноши, но мужи, показавшие во время Гражданской войны и свои способности, и свою преданность (и многие из них в последующем весьма продвинулись по службе).

Вряд ли требуемые моментом качества успел продемонстрировать юный Тацит. Но ещё менее реально, что он попал в эту компанию как просто «хороший парень» (что было довольно обычным позднее, в менее критические периоды римской истории). Вероятнее всего, что в числе «проверенных товарищей» оказался его отец. Который, вероятно, в сенаторском качестве уже не мог проявить себя в практической работе по возрасту или состоянию здоровья. Так что «сенатское достоинство» юного Тацита могло быть и наградой отцу, и авансом сыну.

Не смотря на отсутствие данных, можно быть уверенным, что после этого, лет будучи около двадцати, Тацит проходит «предмагистратскую службу» в качестве военного трибуна или вигинтивира — помощника гражданского администратора высокого ранга, имея неопределённые обязанности «мальчика на подхвате». Какую стезю избрал для себя Тацит, военную или «альтернативную» — можно только гадать.

Вероятно, по окончании «предмагистратуры» будущий историк женится на дочери Агриколы, именовавшейся, как нетрудно догадаться, Юлией. И, вероятно, ставшей после замужества «Тацитовой». С тестем его связывали достаточно тесные отношения, продолжавшиеся до смерти последнего в 83 году. Так что сведения о британских походах Агриколы и народах, населявших Британию и Каледонию, Тацит получил, что называется, из первых рук.

Следующим шагом на «дороге почестей» для молодого римлянина была должность квестора. Занятие её Тацитом и трактуется обычно как «умножение служебных успехов» при Тите. Принципат которого продолжался с 24 июня 79 г. по 13 сентября 81 г. «Нормальным» цензовым возрастом для отправления квестуры было 25 лет. Тацит же мог достигнуть его только при самой ранней из приведённых выше дат рождения, и на последнем году жизни Тита. Кнабе же, исходя из других соображений (которые я пересказывать не буду) более вероятной считает саму позднюю дату рождения, то есть 58 год. Его соображения, как я уже говорил, очень убедительны. И тогда следует признать, что Тациту «очередное звание» было присвоено досрочно. Возможно, в этом и выразилось не только «успешное начало», положенное Веспасианом, но и«умножение успехов», обеспеченное Титом.

Следующую должность в cursus honorum, преторскую, ценз для которой был установлен в 30 лет, Тацит занимает в положенное время, в 88 году, получая одновременно и «религиозное звание». Это подтверждается его словами о том, что Домициан

…также дал секулярные игры, и в их устройстве я принимал деятельное участие, облеченный званием жреца-квиндецимвира и тогда, сверх того, претор; говорю об этом не ради похвальбы, а потому, что эта забота издавна возлагалась на коллегию квиндецемвиров. И занимались отправлением религиозных обрядов преимущественно те из них, кто был магистратом.

Ну а что эти Вековые игры имели место быть именно в 88 году — засвидетельствовано множеством источников, ибо это было самое грандиозное представление эпохи правления Флавиев.

Совмещение Тацитом должности претора и члена коллегии квиндецимвиров, по словам Кнабе

…было равносильно поэтому назначению его руководителем центрального пропагандистского мероприятия Домицианова правления.

Однако это не было пределом возвышения Тацита: в 97 году, первом после свержения Домициана, он становится одним из консулов-суффектов — консулами-ординариями в тот год стали новый принцепс, Кокцей Нерва, и Вергиний Руф.

Домициан был убит 18 сентября 96 года. И, вероятно, список консулов на следующий год «вчерне» был составлен ещё при нём, но окончательно откорректирован, разумеется, уже при Нерве. Поскольку нет никаких сведений о какой-то особенной преданности Тацита новому принцепсу, он, вероятно, оказался в этом списке «по наследству». То есть до последних дней пользовался доверием Домициана. Но, при этом, не вызвал отторжения у Нервы, иначе не попал бы в число консулов.

Вообще список консулов 97 года примечателен. В нём нет ни одного из так называемых «доносчиков» — тех, что при Домициане сделали себе состояния на судебных процессах об оскорблении величия, сопровождавшихся конфискацией имущества осуждённых, в том числе и в пользу обвинителей. Разумеется, не забывавших отбашлять казне. Но нет среди них и фрондёрствующих сенаторов квази-аристократического направления и прочих оппозиционеров — хотя злодейско тиранствующий Домициан замочил далеко не всех из них.

В этот список вошли вошли исключительно практические деятели, военные и гражданские, далёкие, насколько это возможно в то время и в тех условиях, и от придворных интриг, и от «антигосударственной крамолы». И наличие в нём Тацита — свидетельство того, что он воспринимался лицами, принимавшими решения, как один из «своих», не смотря на облечённость доверием со стороны убиенного принцепса.

Очень интересен вопрос, чем занимался Тацит между претурой и консулатом. Вот только ответа на него нет. Можно быть уверенным, что он, по традиции, был правителем одной из преторских провинций. Но какой и когда — источники умалчивают. Однако рассмотрение его «Малых произведений» позволяет сделать достаточно обоснованное предположение, заполняющее эту лакуну.

Однако прежде надо поставить точку в «дороге почестей» нашего героя. Таковой стала должность проконсула провинции Азия, исполнявшаяся Тацитом в 112–113 года, что засвидетельствовано надписью, найденной в городе Милясы на юго-западе Турции. На эти годы пришлась подготовка знаменитого Парфянского похода, начавшегося в 114 году с захвата Армении. То есть Тацит на весьма ответственном участке работы. И, следовательно, пользовался доверием и следующего принцепса, Марка Ульпия Траяна, лично возглавившего Парфянский поход. Что подтверждается ещё одним соображением.

Между консулатом Тацита и его наместничеством в Азии — почти пятнадцать лет, в течении которых о его деятельности свидетельств не сохранилось. За исключением таких мелочей, как выступление с речью на похоронах своего коллеги по консульскому списку, Луция Вергиния Руфа, скончавшегося в год своего консулата. Или — участия в процессе жителей провинции Африка против своего проконсула-взяточника, Мария Приска, в 100 году. И опять таки возникает вопрос — а что же Тацит делал всё остальное время?

А вот тут в источниках есть не только косвенные, но и некоторые прямые указания. Среди первых — слишком большой временной разрыв между консулатом (97 год) и «обычным» проконсулатом, если таковым считать отправление этой должности в провинции Азия (112 год). Поэтому уже давно было высказано предположение, что азиатский проконсулат Тацита был дезординарным, вызванным прямым приказом принцепса. А проконсулат ординарный, следующий автоматически за отбытием срока в соответствующей должности, пришёлся на промежуток между указанными датами.

Относительно этого промежутка имеется прямое указание в «Письмах» Плиния Младшего: в одной из своих эпистул из IV их книги, датируемой 104/105 годами, он поздравляет своего друга Тацита (а они были друзьями всю сознательную жизнь) с благополучным возвращением из длительного путешествия, видимо, не лишённого опасностей.

Римский сенатор I века — не мистер Твистер, объезжающий мир на досуге, но государственный муж, постоянно находящийся при исполнении. И потому длительно болтаться в провинции мог только при отправлении служебных обязанностей, соответствующих его рангу. То есть, в случае консулярия Тацита, проконсульских.

В какой именно провинции отбывал Тацит свой срок — прямых данных нет. Но на основе опять же данных косвенных Кнабе методом исключения делает логически убедительный вывод: это могла быть только одна из Германий:

• Нижняя, располагавшаяся на левобережье Рейна в его нижнем течении, то есть западная часть средневековых Нидерландов, или
• Верхняя, охватывавшая горы Юра, будущий Эльзас и
• сопредельные области; временами (и время Тацита было среди тех времён) она включала в себя так называемые Декуматские поля — клин между верховьями Рейна и Дуная.

Какая из этих провинций могла находиться под управлением Тацита в диапазоне 101–104 годов — нет никаких данных даже для догадок. Да это и не важно — все три они были «прифронтовыми», и потому нахождение в них было сопряжено с опасностями.

Если принять изложенные соображения Кнабе — открывается простор для дальнейших умозаключений. Во-первых, учитывая «региональную» специализацию римских магистратов, можно предположить, что и первую свою промагистратуру, пропреторскую, Тацит «отбывал» где-то в тех же краях. Во-вторых, обе его «ординарные» промагистратуры отправлялись им успешно. Следствием чего и явилось получение промагистратуры экстраординарной, когда административные таланты Тацита потребовались при подготовке совсем другого театра военных действий — восточного.

По завершении азиатского проконсулата имя Тацита пропадает из источников, и уже окончательно. Хотя в тот момент он, по самому «длинному» счёту, не достиг ещё шестидесятилетия — возраста, в котором многие его коллеги (Юлий Фронтин, Фабриций Вейентон, Юлий Цельз Полемеан, Нераций и Яволен Приски) продолжали успешное «продвижение по службе», достигая второго, а то и третьего консулата, становясь патрициями (к тому времени это было почётным званием, жаловавшимся принцепсом за «беспорочную службу»), командуя войсковыми соединениями. На протяжении всей своей государственной службы Тацит был среди этих людей — и никогда не был одним из них. Объяснение этому Кнабе видит в том, что

…государственная деятельность была для него формой реализации себя и безусловной жизненной ценностью, но не всего себя и не единственной ценностью.

Возможно, конечно, и ещё одно объяснение, но оно будет предложено в самом конце этого рассказа. После знакомства со второй формой самореализации Тацита, то есть литературной деятельностью.

Литературное наследие

Считается, что до наших дней сохранилось всё, написанное Тацитом, хотя и не всё целиком. И в этом случае размер его литературного наследия воображения не поражает, ибо включает в себя всего-навсего пять наименований — три небольших произведения (их так и называют — «Малыми»), и два фундаментальных труда.

В числе первых (предположительно в порядке создания):

• • «Агрикола» — биография тестя историка и, по совместительству, известного военного и администратора

;

• «Германия» — сочинение этногеографического жанра, посвящённое одноимённой стране и её населению);
• «Диалог об ораторах» — распространённый в античное время жанр стилизации беседы известных мастеров слова на тему ораторского искусства.

Из «больших» произведений Тацита первым по времени написания была «История»: в ней рассказывается о событиях от «года трёх императоров» и до конца правления принцепсов династии Флавиев. Во втором своём труде Тацит возвращается к истокам тех событий, современником которых он был — ко временам от смерти Августа и до свержения Нерона.

Точная датировка отдельных произведений до сих пор обсуждаема, однако их относительная хронология и примерные возрастные реперы считаются, и не без оснований, установленными: первыми, во второй половине 90-х годов I века и в указанном выше порядке, были написаны «Малые произведения», затем, в нулевых годах II века, «История». И, наконец, в десятых годах Тацит сочинял «Анналы», оставшиеся незаконченными.

Далее сочинения Тацита будут рассмотрены примерно в последовательности их написания. А цель этого рассмотрения — вполне ограниченная: сфокусировать внимание на тех моментах в них, которые были существенны для рассказов и романов «лирических» циклов Блогосайта.

Малые произведения

Под этим названием объединяются ранние сочинения Тацита. Хронологически первым из них считается «Агрикола», датируемое 98 годом н.э. В оригинале оно называется «De vita et moribus Iulii Agricolae» и представляет собой биографию Гнея Юлия Агриколы (40–93 годы), администратора и военного эпохи Флавиев, оказавшегося заодно также и тестем историка. Однако вошёл он в историю в первую очередь тем, что совершил несколько славных деяний как на гражданском, так и на военном поприще.

Из этих деяний наибольшее внимание историка привлекла деятельность Агриколы в качестве проконсула Британии и/или легата в консульском ранге. Для нас она тоже наиболее интересна — в рамках романа о Пиктах, их звере и их эле. А самое примечательное в этом сочинении то, что, говоря о населении Каледонии, сиречь будущей Шотландии, о пиктах Тацит не говорит ни слова…

Карьера Агриколы завершилась в 84 году отзывом из Британии. В биографии это трактуется Тацитом как происки принцепса, завидовавшего воинской славе своего наместника. Однако тут надо учесть, что Агрикола провёл в занимаемой должности пять лет — срок если и не рекордный для Ранней Империи, то к тому близкий. А также то, что

Домициан приказал сенату определить Агриколе триумфальные знаки отличия, почетную, увенчанную лавровым венком статую и всё, что полагается вместо триумфа, присовокупив к этому пышные словесные восхваления…

Правда, более никакого назначения, адекватного опыту и заслугам, Агрикола не получил, и вёл жизнь частного лица вплоть до своей смерти, последовавшей в 93 году от естественных причин. Так что, по словам зятя,

ему не пришлось изведать бедствий уже после него наступившего времени, когда Домициан уже не с роздыхами и передышками, а с неослабною силой и как бы не разжимая рук принялся душить Римское государство.

«Диалог об ораторах» упомяну для проформы, поскольку содержание его в рамках данной темы рояля не играет, дата сочинения — неизвестна более, чем у всех остальных произведений, да и само авторство Тацита многими исследователями подвергается сомнению.

А вот «Германия», ввиду важности этого сочинения в рамках поставленной задачи, будет выделена в отдельное производство.

«Германия»

«Германия» (в оригинале — «De origine, situ, moribus ac populis Germanorum») считается вторым по времени написания. Хотя обычно датируется чуть ли не тем же годом, что и «Агрикола». Это — подборка сведений о народах к северу от римского Limes’а. Причём не только о собственно германцах, но и тех племенах, которые Хахманн, Коссак и Кун (Rolf Hachmann, Georg Kossak und Hans Kuhn) два тысячелетия спустя назовут «народами между кельтами и германцами». Именно эти сведения потребуются нам в будущем «Рассказе о царе Фарзое».

Но это — в будущем. Пока же надо заметить, что в ряду античных источников этно-географического направления «Германия» уникальна способом отбора материала (или, говоря по нашему, по бразильскому, фильтрацией базара).

Например, в «Руководство по географии» Клавдия Птолемея, жившего во II веке нашей эры, в значительной своей части принадлежит к тому же этногеографическому жанру. И в нём, если судить по тем разделам, в которых говорится о кочевниках Евразии, свалены в одну кучу сведения о племенах и народах минимум за полутысячелетний интервал времени.

Страбон (годы жизни — между 60-ми до н.э. и 20-ми н.э.) подходил к временным привязкам более ответственно. И к тому же имел источники информации из «первых рук»: дед его был участником Митридатовых войн (сначала на одной стороне, затем — на другой), а среди личных знакомых — ветераны восточных кампаний Помпея Великого и даже один из царей Боспора. Однако и в его «Географии» (справедливо признаваемой как один из самых надёжных источников этногеографической тематики) устанавливается смешение как минимум трёх хронологических пластов. Правда, захватывающих всего навсего пару веков, а не полтысячелетия…

И вообще, древнеримские греки (как и древнегреческие римляне) обычно не упускали случая похвалиться своей образованностью. И в свои сочинения включали сведения из всех доступных источников, не особо заморачиваясь их хронологической привязкой.

В этом ряду «Германия» Тацита выделяется очень резко. В ней нет никаких указаний на всякого рода песьеглавцев и амазонок, увлекательных рассказов об одноглазых, воюющих с грифонами, стерегущими золото, или описаний древних и красивых народных обычаев, типа поедания стариков и тотального промискуитета. Словом, ничего того, чем так любили развлекать и просвещать своих читателей древние авторы, начиная с Геродота. И от чего не удержался даже Арриан, историк, наиболее близкий к Тациту по времени и «служебной биографии».

Нет, в «Германии» содержатся только скучные сведения о реально существующих племенах и народах: их именах, расселении, границах и динамике оных, взаимоотношениях между собой. Не обходится он и без описания свычаев и обычаев германцев, однако по преимуществу тех, которые имеют отношение к войне и моральному климату в обществе. И относится вся приводимая информация именно ко времени написания труда.

Характеристика Тацита — краткие и ёмкие, подчас все необходимые сведения относительно того или иного народа даются одной фразой. Например, из слов

…певкины, которых некоторые называют бастарнами, речью, образом жизни, оседлостью и жилищами повторяют германцев. Неопрятность у всех, праздность и косность среди знати. Из-за смешанных браков их облик становится все безобразнее, и они приобретают черты сарматов.

можно получить представление и об этнографических особенностях бастарнов, и о их взаимоотношениях с соседями, сарматами.

А фраза

Венеды переняли многое из их [бастарнов] нравов, ибо ради грабежа рыщут по лесам и горам, какие только ни существуют между певкинами и феннами

даёт читателю представление и о местах обитания венедов, и об образе их жизни. А в сумме оба пассажа позволяют заключить, чего можно ожидать от этих народов в случае военного столкновения. Кстати, запомним их — и бастарны, и венеды будут фигурировать в «Рассказе о царе Фарзое».

Разумеется, такие выводы из «Германии» могли сделать только те читатели, что «в теме». Но именно на такого читателя и рассчитывалось это произведение. Ибо перед нами своего рода экспертное заключение о текущем положении в Германии и о военном потенциале населяющих её народов, подготовленное «региональным специалистом» для лиц, принимающих решения. И, скорее всего, в качестве прямого служебного задания от них.

Таким образом, встаёт вопрос о том, когда и по чьму заданию Тацит собирал материалы для самого немалого из своих «Малых произведений».

Публикацию «Германии» традиционно относят к 98 году. Если эта датировка «Германии» верна (а оснований сомневаться в ней — нет ни малейших), то материалы для неё Тацит собирал ещё в правление Домициана. И, следовательно, он-то и выступает «под лицом, от лица которого» автор получил своё задание. Выполнение же задачи приходится, вероятно, на время пропретуры Тацита, датируемой современными исследователями в интервале 89–94 гг. Причём логично отнести её к нижней части диапазона, и вот почему.

Не успели отгреметь фанфары Вековых игр летом 88 года, как в январе года следующего вспыхнул мятеж Луция Антония Сатурнина — проконсула Верхней Германии, о котором мало чего известно. Предполагается, что он был близок к придворным кругам и самому принцепсу, активно участвовал в его безобразиях, вследствие чего между ними и возник личный конфликт.

Так или иначе, Сатурнин, опираясь на четыре вверенных ему легиона, провозгласил себя императором, однако продержался всего 42 дня. Проконсул Нижней Германии Буций Лаппий Максим, отказавшись поддержать претензии Сатурнина, ликвидировал мятеж, предводитель его был убит, бумаги его, во избежание компрометации упомянутых в них лиц, уничтожены.

Казалось бы, инцидент был исчерпан. Однако Сатурнина готовы были поддержать германцы, в частности, хатты, сконцентрировавшися в это время на правом берегу Рейна. И только случайная оттепель, помешавшая им переправиться через реку, не позволила им принять участие в мятеже.

Объединение хаттов, в ряду прочих германских племён и народов, отличалось максимальной боеспособностью. Тацит в «Германии» характеризует их так:

Этот народ отличается особо крепким телосложением, сухощавостью, устрашающим обликом, необыкновенной непреклонностью духа. По сравнению с другими германцами хатты чрезвычайно благоразумны и предусмотрительны: своих военачальников они избирают, повинуются тем, кого над собою поставили, применяют различные боевые порядки, сообразуются с обстоятельствами, умеют своевременно воздерживаться от нападения, с пользой употребляют дневные часы, окружают себя на ночь валом, не уповают на военное счастье, находя его переменчивым, и рассчитывают только на доблесть и, наконец, что совсем поразительно и принято лишь у римлян с их воинской дисциплиной, больше полагаются на вождя, чем на войско. Вся их сила в пехоте, которая, помимо оружия, переносит на себе также необходимые для производства работ орудия и продовольствие. И если остальные германцы сшибаются в схватках, то о хаттах нужно сказать, что они воюют.

Столь длинный пассаж (приведённой цитатой он не ограничивается) показывает, какое внимание уделял Тацит хаттам, само имя которых ныне мало кто помнит, хотя от него образовано название земли Гессен (по немецки Hessen), жители которой сохраняли боевые традиции предков вплоть до XIX века.

Сколь ни грозны были хатты, победить Рим было не в их силах — до эпохи Варварских королевств оставалось ещё четыре века. Но вот повлиять непосредственно на судьбу «действующего» принцепса альянс их с мятежным проконсулом вполне мог — и понятно, что не самым благоприятным образом. В этом и можно видеть причину того, что Домициан поручил Тациту, в дополнением к его промагистратским обязанностям, сбор информации о ситуации к северу от западного сегмента римского Limes’а. А возможно, что и именно это и составляло обязанности нашего героя в бытность его пропретором.

Интересен вопрос о том, каким образом Тацит исполнял эти обязанности. Он оказывается тесно связанным и с определением места, где он этим занимался. В современной литературе можно встретить возражения против того, что будущий историк при отправлении должности пропретора находился вблизи галло-германского пограничья. Даже Кнабе пишет, что «доподлинное, изнутри, знание лагерного быта» проявляется только «в крупных исторических сочинениях, появившихся после 105 г.», и его «нет в ранних произведениях, написанных до 99 г.»

Однако этому можно найти и другое объяснение. Во-первых, в «Малых произведениях» знанию лагерного быта просто негде проявиться вследствие специфики жанра. И в «Германии», и даже в «Агриколе» место для описания караульной и внутренней службы придумать трудно. И уж совсем нелепо «казарменные подробности» выглядели бы в «Диалоге об ораторах».

Во-вторых, сбор информации о сопредельной стране вовсе не предполагает ни шатания по лагерям на предмет выспрашивания солдат и даже офицеров, побывавших «за речкой», ни вербовки среди них агентуры. Первую задачу один из высших провинциальных администраторов мог решать в комфортных условиях своей резиденции. Задача же вторая просто лишена смысла: думаю, что легионера «со стажем» любой германец опознал бы за версту… пардон, за римскую милю (1478,7 м).

Так что более вероятно другое: сидел себе Тацит в каком-нибудь крупном торговом центре Империи, на некотором удалении от её границы, куда могли стекаться купцы, не опасаясь ни разбойников, ни случайных набегов. И они-то и были его главными информаторами. Как люди относительно образованные (по крайней мере, имеющие читать, писать и разговаривать на разных языках) и много постранствовавшие, да ещё подчас и обросшие всякого рода личными контактами с окрестными варварами, вплоть до родственных.

А агентура, если и вербовалась — то тоже среди людей сугубо штатских и неприметных, вроде конюхов, караванщиков etc. И, разумеется, среди дам не очень тяжёлого поведения.

Так что вполне возможно, что будущий историк в бытность свою пропретором, что называется, «лагерей и не нюхал». Тем не менее, но с возложенным на него «маленьким, но ответственным поручением» Тацит, судя по всему, справился блестяще. Настолько, что результаты его работы оказались востребованными и во время принципата Траяна.

«История»

«История» (в оригинале — «Historiae», то есть множественное число) сочинялась Тацитом, как обычно считают, в первое десятилетие II века н.э. (хотя прямых временных реперов, вроде бы, никто не обнаружил). Она охватывала период от так называемого «Года четырёх императоров» (начавшегося 1 января 69 года вступлением в должность ординарных консулов Гальбы и Виния) до, предположительно, конца династии Флавиев, ознаменованного убийством Домициана (18 сентября 96 года).

Предположительно — потому что из 12 (или, по некоторым данным, 14) книг до наших дней дошли только первые пять, из которых книги I–III посвящены тому самому «Году…». Можно только гадать, сколько из оставшихся было отведено на пятнадцать лет правления Домициана, вошедшего в историю Рима как личность более чем одиозная. Он — один из двух принцепсов, память которых была официально предана проклятию. И единственный, кто удостоился проклятия Сената. Его «коллега по несчастью» Гета (начало III века) сподобился этой чести от своего братца, соправителя и убийцы, Каракаллы. Последний также прославился как великий (даже по меркам того времени) гуманист, вполне обоснованно подозревавшийся в отравлении собственного отца, принцепса Септимия Севера (того самого, который отметился в истории будущих пиктов). Так что относиться к проклятию Геты всерьёз было бы несколько опрометчиво.

Навсегда останется тайной отношение Тацита к Домициану. Традиционно считается, что оно было плохим (в терминологии великого пролетарского поэта). И соответствующие книги «Истории» были посвящены обличению тирана и бичеванию его пороков. Более того, давно уже стало общим местом, что именно эти самые пороки и прочие тиранства Домициана побудили Тацита обратиться, так сказать, к истокам, и заняться, уже в «Анналах», обличением принцепсов династии Юлиев–Клавдиев. В частности, таких (за)душевных ребят, как Тиберий, Калигула и Нерон.

Однако эти традиционные представления, при наличии отсутствия соответствующих глав «Истории», повисают в воздухе. А некоторые косвенные свидетельства показывают, что всё было не так однозначно. И первое из этих свидетельств, уже цитировавшееся ранее, принадлежит нашему герою («История», кн. I, 1):

Не буду отрицать, что начало моим успехам по службе положил Веспасиан, Тит умножил их, а Домициан возвысил меня еще больше.

Что подразумевает, как минимум, неплохое отношение принцепса к будущему историку, с одной стороны, и лояльность второго по отношению к первому — со стороны другой. Это подчёркивается ещё одним фактом: Тацит стал консулом-суффектом в 97 году, в первый год принципата Нервы, «назначенного» Сенатом после убийства Домициана. Казалось бы, явный показатель диссидентства историка по отношению к проклятому старому режиму и приверженности режиму новому? Ан нет: списки консулов на год грядущий утверждались лично принцепсом за полгода до его начала. То есть Тацит прошёл именно как кандидат от старого режима: Нерве, который сам был императором на птичьих правах, заниматься какими-то кадровыми перестановками было не с руки. Тем более, что консулы-суффекты, в отличие от кадров товарища Сталина, в силу занимаемой должности не решали абсолютно ничего. Их влияние покоилось совсем на других основаниях, а «избрание» консулом было лишь зримым его воплощением.

Так что же, суровый римлянин старого закала, непреклонный обличитель тиранов, куда-то испаряется? И вместо него возникает беспринципный карьерист, верный клеврет того самого тирана, которого он начнёт обличать после его падения, уже в «Анналах». И, кстати, продолжающий делать успешную карьеру во время принципата Траяна. В частности, в качестве проконсула Азии в 112–113 годах, то есть во время подготовки Великого Парфянского похода. Что опять же свидетельствует об ответственности занимаемой должности — и подразумевает, что наш историк столь же рьяно клевретствует и новому принцепсу. Не так ли?

Нет, и тут всё оказывается не столь уж очевидно. Во-первых, повторяю, книги «Истории», в которых описывается время Домициана, до нас не дошли. И мы не можем судить, насколько он обличал в них павшего и проклятого принцепса. А во-вторых… а был ли предмет для обличения? И тут надо сказать пару слов об этом самом потенциальном предмете.

Домициан

Главным источником информации о Домициане является его биография из «Жизни двенадцати цезарей» Гая Светония Транквилла, младшего современника Тацита: годы его жизни определяются в диапазоне около 70-х — 120-х годов. Сочинялась она во время принципата Адриана и была опубликована предположительно около 120 года. Вот уж где для очернения тирана не жалеется ни красок соответствующей части спектра, ни слов, добрых, ласковых и даже весёлых.

С добротой и лаской описываются личные качества принцепса:

Свирепость его была не только безмерной, но к тому же извращённой и коварной.

Главным же предметом веселия оказываются полководческие достижения Домициана, сопровождаемые скромностью:

…после двух триумфов он принял прозвище Германика и переименовал по своим прозвищам месяцы сентябрь и октябрь в Германик и Домициан, так как в одном из этих месяцев он родился, а в другом стал императором.

При этом весьма прозрачно намекается, что победы над варварами были липовыми, а триумфы — бутафорскими.

В общем, воспроизвести в пересказе чёрный юмор Светония я не в силах — любителям жанра предлагается ознакомиться с его сочинением. При этом надо иметь в виду несколько обстоятельств.

Во-первых, он находился на «государевой» службе, на которой ничем особенным себя не прославил, но по служебной лестнице продвигался вполне успешно. Не потому ли, что выполнял спецзаказ на литературном поприще? То есть принадлежал к тому уважаемому сословию, которое нынче принято называть пропагандонами.

Во-вторых, если читать у Светония (не как образец жанра, а как памятник эпохи) не только биографию Домициана, а всех оставшихся одиннадцати цезарей подряд, от очень Божественного Юлия до не менее Божественного Тита, становится очевидным его тяга к откапыванию компромата на них всех, в том числе и тех, кому он типа симпатизирует (вроде крайних имён в указанном диапазоне). Его излюбленный литературный оборот таков:

Я не буду говорить о том… [резюме очередной сплетни]

После чего пересказывает аннотируемую сплетню во всех подробностях.

Собственно говоря, репутацию сплетника и собирателя похабных анекдотов Светоний заработал ещё в древности, а в Новое Время она только закрепилась. Параллельно, надо сказать, с ростом его популярности: что поделать, если бывают эпохи, суть которых анекдоты передают лучше, чем любые документы. Правда, бывают и такие эпохи, в которых анекдоты претворяются в действительность, статус документов приобретая…

В-третьих (и, как обычно, главных): если отфильтровать базар, то есть оценки Светония от передаваемой им голой фактуре, на самом деле всё оказывается не совсем так, как в действительности. И Домициан предстаёт перед нами эффективным политиком, умелым администратором, гарантом права, грамотным распорядителем финансами etc. На «облико морале» принцепса останавливаться не будем — святых в Риме того времени вообще было не густо, а уж среди правящей группировки их число было величиной отрицательной.

Относительно масштабов репрессивной деятельности Домициана в отношении сената сказать трудно — вероятно, Светоний их не очень преувеличил. Однако были ли они необоснованными? По замечанию одного из современных исследователей, Майкла Гранта,

До­мициан редко бил наугад.

И, начитавшись у тех же Тацита и Светония рассказов про сенатские заговоры (кстати, бездарно организованные), в это вполне можно поверить.

Пару слов надо сказать о военной деятельности Домициана, вызывавшей столько насмешек у древних авторов. Но ведь он действительно стабилизировал северную границу Империи на Рейне, действительно создал плацдарм на Декуматских полях и действительно локализован угрозу со стороны Дакийского царства. Его кампании против Децебала завершилась отнюдь не катастрофой, как можно заключить из знаменитого румынского фильма «Даки» (очень авторитетный исторический источник, да). Напротив, после неудач на первом этапе стабилизация границы была достигнута и здесь.

В рамках «фильтрации базара», относящегося к турано-иранскому циклу, интересно, что параллельно Дакийской кампании, и вслед за ней, какая-то военная активность осуществлялась Домицианом и на Востоке, в зоне традиционного столкновения интересов Рима и Парфии. Свидетельством тому — каменная плита с латинской надписью, найденная в 30-х годах прошлого века на Апшероне, недалеко от Баку, у подножия горы Беюк-даш. Ныне это территория заповедника Гобустан.

Здесь ступали римские калиги

В переводе содержание этой надписи выглядит примерно так:

Время императора Домициана Цезаря Августа Германика, Луций Юлий Максим из XII «Молниеносного» Легиона (был здесь).

Латинская надпись, Гобустан

Указание прозвища Домициана, Германик, свидетельствует, что надпись датируется не ранее чем 83 годом. И маркирует крайний восточный пункт, которого удалось достигнуть римлянам — приблизиться к ним удалось только легионерам Траяна, омывшими свои калиги в водах Персидского залива во время Великого Парaянского похода. Правда, ещё ранее рекорд этот был превзойдён солдатами Красса, хотя и не по своей воле: полонённые парфянами в битве при Каррах (53 год до н.э.), они были расселены на северо-восточных рубежах Парфянского царства, в частности, в Маргиане.

В общем, история принципата Домициана в свете работ современных историков, подкреплённых археологическим материалом — очень интересный период истории Рима. Однако автора этих строк она интересует лишь постольку, поскольку пересекается с кругом вопросов, затронутых в Рассказе о царе Фарзое. А вот этого-то (описания германской и дакийской кампаний Домициана) в сохранившихся частях «Истории» как раз нет.

Так что тему реабилитации Домициана (вписывающейся в рамки тега злодеи и герои, хотя бы частичной, закрываю. А подробности заинтересованный читатель может найти в трудах Виктора Николаевича Парфёнова — в подборке работ в открытом доступе и специальной статье Домициан и Децебал.

«История», которой не стало

А вообще-то затянувшаяся интермедия о Домициане — не более чем попытка ответить на вопрос: что писал о нём Тацит в несохранившихся книгах «Истории»?

Из начальных параграфов книги I можно заключить, что первоначально Тацит хотел построить своё сочинение на противопоставлении «плохого» Домициана (и его не менее «плохих» предшественников Гальбы, Отона, Виттелия) «хорошему парню» Траяну. При первых:

Правду стали всячески искажать… из желания польстить властителям или, напротив, из ненависти к ним… Но если лесть, которой историк пользуется, чтобы преуспеть, противна каждому, то к наветам и клевете все охотно прислушиваются; это и понятно: лесть несет на себе отвратительный отпечаток рабства, тогда как коварство выступает под личиной любви к правде.

После этого логичным было бы рассказать

… о годах редкого счастья, когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает.

Косвенно наличие такого замысла подтверждается биографией Агриколы, в которой Тацит оценивает Домициана ещё более резко и однозначно, нежели Светоний. Вот только не претерпел ли взгляды его изменений? Ведь, как обычно считается, между сочинением «Агриколы» и завершением «Истории» прошло лет 10, а то и более.

При этом надо помнить, что биография Агриколы была написана прямо на грани эпох, когда память о проклятом (в прямом смысле — проклятом) прошлом была ещё свежа, а будущее виделось светлым — и даже не отдалённым. А «История» сочинялась в то время, когда светлое будущее стало вполне обыденным настоящим. С которым Тациту, продолжающему своё продвижение по службе, приходилось сталкиваться ежедневно. Отчего светлость этого настоящего существенно темнела. И по сравнению с ним проклятое прошлое оказывалось не таким уж и проклятым. Чем стиралась грань между эффективным деспотизмом Домициана и казарменным псевдо-демократизмом Траяна. Что Тацит, будучи «ответственным работником» и при старом режиме, и при новом, мог наблюдать не просто воочию, а изнутри.

Более того, можно было предполагать инверсию цветов. Ведь Домициан посягал только на жизнь и имущество отдельных лиц. И возможно, не всегда необоснованно. Траян же посягнул на самые устои и скрепы Старого Рима. В частности, тем, что приближал к себе тёмных (возможно, в прямом смысле) личностей вроде Лузия Квиета. И не просто приближал — а возносил их на один уровень с самыми-рассамыми сенаторами и консуляриями из хороших еврейских староримских семей (подробности — в Рассказе про Арриана).

И в результате Тацит, видимо, отказался от сочинения «хвалительной» части своего труда — это мнение, хоть и основано на косвенных данных, вроде бы ныне является общепринятым. То есть точка в «Истории» была им поставлена на убийстве Домициана.

Поэтому не будет слишком смелым предположение, что и «хулительная» часть «Истории»… нет, разумеется, не пропала, ибо вычеркнуть 15 лет принципата Домициана из неё было куда сложней, чем слово из песни. И мало вероятно, что она могла из «хулительной» превратиться в «хвалительную». Но думается, что пламенный энтузиазм обличителя деспотизма, столь явно видный между строк «Агриколы», подёрнулся изрядным слоем пепла. И сменился более взвешенной трактовкой — по прежнему «без всяких яких», но и без однозначного осуждения.

Изменение позиции историка тем более вероятно, если в промежутке между публикацией «Агриколы» и «Истории» он, как не без оснований предполагается, побыл проконсулом одной из Германий. И там должен был видеть воочию практические результаты деятельности Домициана по стабилизации Limes’а. Ведь их в изобилии находят современные археологи, что и послужило основанием Рональду Сайму сказать ещё в 1930 году:

Лопата и здравый смысл немало сделали для смягчения влияния Тацита и Плиния и избавления памяти о Домициане от позора и забвения.

А может быть, историк смог предвосхитить слова Виктора Парфёнова, сказанные уже в нашем тысячелетии (2006 год):

Последний Флавий видел дальше многих других своих современников: он первым оценил и ограниченность ресурсов империи по сравнению с варварским миром, и ту страшную опасность, которая угрожала ей с севера.

Кстати, возможно, что именно в этом причина бесследного исчезновения домициановых книг «Истории» — у последующих авторов не сохранилось ни цитат из них, ни пересказов. Слишком уж не подходило их содержание — сначала моменту, а затем традиции…

Что же до клевретства… староримское воспитание Тацита, вероятно, позволяло ему легко найти оправдание своей службе «плохим» и «очень плохим» принцепсам. И оправдание это в том, что служил он не им, а «пресловутому общему делу» — Res publica Populi Romani. По крайней мере, до поры, до времени…

«Анналы»

Так или иначе, но Тацит, вместо того, чтобы

Старость свою… посвятить труду более благодарному и не столь опасному: рассказать о принципате Нервы и о владычестве Траяна

опускается в глубь десятилетий. И в результате появляется сочинение, известное ныне как «Анналы» (в оригинале «Ab excessu divi Augusti» — «От кончины Божественного Августа»). Начальная точка повествования ясна из исходного заглавия, а конечная, по идее, должна была смыкаться с началом «Истории». Однако этого нет — текст последней (сохранившейся?), шестнадцатой книги обрывается на полуслове. Почему — возможны варианты, о которых речь пойдёт позднее.

Как обычно, не известно ни точное количество книг, составлявших «Анналы» (обычно считается, что их было 16, но не исключено, что и 18), ни время сочинения этого труда (очевидно только, что после «Истории», то есть в десятых годах II века), ни время публикации его (обычно предполагается, что «Анналы» публиковались по частям).

Разумеется, не всё из опубликованного дошло до наших дней. Как явствует из определения начальной точки отсчёта, «Анналы» должны были бы включать описания событий в период от 14 до 68 года включительно. И в таком случае практически полностью сохранились книги, описывающие правление Тиберия, в основном — Нерона (кроме двух последних его лет), частично — Клавдия, и полностью выпал принципат Калигулы (благо, подвиги этого весёлого парня подробно описаны более иными авторами, например, Светонием). Что же касается отрезка времени между провозглашением Гальбы императором (6 июня 68 года) и его вступлением в должность ординарного консула (1 января 69 года), то был ли он описан вообще или не был — это, товарищи, науке неизвестно.

Опять же — это время, насыщенное важными для истории Рима событиями. Время, по ряду причин привлекавшее интерес всех её исследователей — разве что эпоха Гражданских войн пользовалась среди них большим вниманием. Время, по ряду причин, нашедшее наиболее полное отражение в художественной литературе — от милой «порнухи» правлений Калигулы и Нерона до леденящих душу описаний мученичества первых христиан, со сквозным и весьма разнообразным мочиловом всех и вся.

Однако в рамках поставленной задачи, то есть фильтрации базара, имеющего отношение к нашей Истории, и «порнуха», и страстотерпие, и мочилово — не интересны. Так что практически отфильтровывается лишь один отрезок времени — римско-парянский конфликт 50–60 годов вокруг Армении, в который оказались втянуты и сопредельные страны. Кульминацией которого стала Парфянская кампания Гнея Домиция Корбулона (58–63 годы). Благо, книги «Анналов», относящиеся к этому отрезку времени, сохранились полностью.

Были ли закончены «Анналы»?

С «Анналами» связана проблема, имеющая очень большое значение для понимания творчества Тацита: почему они обрываются сценой самоубийства Тразеи Пета, совершённого по приказу Нерона в 66 году, за два года до того, как принципат последнего закончился по аналогичной причине? Обрываются буквально на полуслове, фразой

Но смерть медлила, и он, испытывая тяжелые страдания, обратив к Деметрию…

Самое простое объяснение — окончание «Анналов» до нас не дошло, как не дошла большая часть «Истории», как были утрачены бессчётные труды античных авторов, многие из которых известны нам только в цитатах, а то и лишь по именам. Ведь, вопреки словам классика, рукописи — горят, и ещё как. Даже если они написаны не на бумаге, а на качественном пергаменте телячьей кожи…

Однако исследователи уже давно обратили внимание на то, что книги XIII–XVI отличаются от всех сохранившихся более ранних явными признаками недоработки: фактическими противоречиями, логическими нестыковками, стилистическими небрежностями. Которые не свойственны ни одному из всех предшествующих трудов историка, издревле и поныне считавшегося (и считающегося) среди всех латиноязычных авторов эталоном тщательности доводки текстов и аккуратного отношения к тому процессу, который мы сейчас называем редподготовкой.

Из этого родилось предположение, что, во-первых, Тацит публиковал «Анналы» частями, по мере не только их готовности, но и полной доводки. И умер, не успев не только дописать последнюю часть, но и отредактировать уже написанные книги. Которые из-за этого были опубликованы заинтересованными лицами as is на момент смерти автора.

Что ж, вполне возможно, что могло быть и так. Однако Г.С.Кнабе в фигурировавшей ранее книге о Таците предложил более иную версию. Поскольку, как я уже говорил, книга эта безукоризненна логически и стилистически блестяща, не стану даже пробовать тягаться с её автором. А далее буду по возможности предоставлять ему слово каждый раз, когда это необходимо.

Во-первых, Кнабе обратил внимание не только на отмеченную ранее «непричёсанность» самых последних книг, но и на то, что они постепенно становятся всё короче:

в XII — 69 параграфов, в XIII — 57, в XIV — 65, тогда как среднее число параграфов в полностью сохранившихся книгах первой части — 80, в «Истории» — 91.

Во-вторых, он отметил, что во всех без исключения своих произведениях Тацит особое значение придавал завершающим параграфам книг:

Для них он оставляет наиболее ему важные размышления, описание событий либо значительных самих по себе, либо имеющих символический или пророческий смысл, самые эффектные картины и сентенции.

Не так — в завершающих книгах «Анналов»:

В XIII книге повествование явно оборвано: после описания опустошительного пожара в земле убиев Тацит без перехода начинает рассказ о чудесном знамении на римском Форуме, посвящает ему одну фразу и на ней прекращает изложение. XIV книга кончается, казалось бы, обычным образом — фразой, призванной подготовить читателя к главному для Тацита событию последних лет Нерона, составляющему центр следующей, XV книги, — заговору Пизона. Но лежащее в основе этой фразы сообщение основано на странной фактической неувязке: обвинение Сенеки в сообщничестве с Пизоном выдвигается против него за три года до возникновения заговора.

В-третьих, Кнабе делает такое наблюдение:

Некоторые параграфы XVI и особенно XV [важно! — А.Ф.] книг написаны настолько конспективно, что трудно избавиться от впечатления, будто перед нами скорее план, заметки на память, чем завершенный текст. Так, в главе 71 XV книги на протяжении полустраницы перечислено 22 имени лиц, подвергшихся репрессиям после разгрома заговора Пизона. Большинство из них никак не введено и не аннотировано, хотя в 12 случаях — это имена, встречающиеся только в данном месте и читателю неизвестные.

В следующей цитате также обращаем внимание на номер книги:

С такой же предварительно, на память сделанной и впоследствии не исправленной записью связано первое упоминание префекта претория при Нероне Офония Тигеллина (XIV, 48) и знаменитого доносчика Вибия Криспа (XIV, 28, 2) — оба этих персонажа, столь важные для сюжета и смысла «Анналов», появляются в книге неожиданно, не представленные, без упоминания об их положении и роли…

Из того, что число таких недоработок, с одной стороны, постепенно нарастает к концу «Анналов», а с другой — может проявляться спорадически в любом месте поздней «порции» книг, Кнабе делает вывод,

… что незавершенность «Анналов» не есть результат внезапного прекращения работы, катастрофы, связанной со смертью, прервавшей энергично продвигавшийся вперед труд, а представляет собой следствие длительного и постепенного отхода от проблем, в этом труде поставленных, и от решений, в нем предложенных.

Кнабе подчёркивает общую неровность второй половины «Анналов»:

В последних книгах есть ряд мест (речи Нерона и Сенеки в связи с просьбой последнего об отъезде из Рима, весь процесс Тразеи, гибель Агриппины и др.), написанных с энергией и силой, которые не всегда обнаруживаются и в более ранних произведениях, причем эпизоды такого рода встречаются вплоть до самого конца сохранившегося текста. В то же время известное ослабление напряженности повествования и отход от былой тщательности в обработке текста нарастают исподволь, начиная уже с XI–XII книг.

Цитировать подобные наблюдения можно до бесконечности — проще было бы переразместить заключительный раздел книги Кнабе (или — предложить заинтересованным лицам просто прочитать её целиком, как уже было сделано ранее). Поэтому перехожу к окончательным выводам исследователя. Они сводятся к двум цитатам. Первая:

Книги Тацита исполнены ненависти к описанным им императорам, так как каждый из них был «враждебным доблести». Но враждебным можно быть только по отношению к тому, что есть, что реально существует, и сама борьба вокруг virtus доказывала, что в годы, Тацитом описанные, она еще была жива.

И вторая:

Некогда утратили для Тацита духовный смысл попытки утвердить «гражданскую доблесть» практическим служением принцепсам, теперь утратил смысл и рассказ о ней, сам ее образ, в слове явленный. Нельзя было не видеть, что следующему же поколению предстояло входить в жизнь с другим общественным опытом, с другими мыслями и заботами и что virtus Romana не долго будет кого-либо волновать.

Наконец, ещё одна цитата, на этот раз точно последняя — финальный абзац книги:

Тацит был последним писателем завершившейся эпохи и должен был чувствовать то же, что чувствовали и другие «последние»…: как кончается мир — единственный свой мир, как разрежается воздух, как нечем жить… Положение это определялось все яснее… и чем яснее оно определялось, тем меньше смысла имела для Тацита его работа над «Анналами», пока он, наконец, на словах, что «смерть медлит», не оставил ее совсем.

Почему-то мне кажется, что всё было именно так, как описал Георгий Степанович Кнабе. И в этом случае жизненный путь Тацита выглядит довольно печальным.

Финальная отсебятина

Выше отмечалось, что все ключевые точки жизненного пути совпадали с узловыми моментами римской истории того времени: реорганизацией сената Веспасианом, Вековыми играми — триумфом всего флавианского правления, деятельностью первого пост-домициановского сената. И каждый раз он оказывался в одном ряду со сливками, пенками и тому подобной сметаной римского истеблишмента (того, что нынче называют звучным заграничным словом «политическая элита»). Но, в отличие от своих известных коллег, по сложении официальных полномочий в рядах «элиты» не задерживается — до следующего взлёта.

Приведено также и мнение Кнабе, что личные интересы Тацита не ограничивались карьерными амбициями. И, читая сочинения историка, с этим трудно не согласиться. Однако отнюдь не обязательно, что он добровольно пожертвовал государственной деятельностью ради литературных трудов. Тем более, что первая обеспечивала ему материал для второй. Что особенно видно при чтении «Истории», которая на самом деле никакой историей не является: в ней описаны события недавнего прошлого, случившиеся на памяти автора. Так что в современном понимании это скорее публицистика — и множественное число в заглавии труда не случайно.

Так что фактам карьерных поворотов Тацита можно дать и другое объяснение: он просто не вписывался в ту самую политическую элиту.

Все принцепсы, с которыми пересекался Тацит на своей «дороге почестей», от Веспасиана до Траяна, если смотреть на их дела, а не читать оценки историков, были людьми проницательными. И уж в «кадровом вопросе» разбирались хорошо. А значит, с одной стороны, видели потенциал Тацита как администратора государственного масштаба. И потому в нужные моменты выдвигали его на посты, требующие ответственного отношения, знаний и умений. Со стороны же другой, для них был очевиден и «невосторженный образ мыслей» нашего героя, столь отчётливо проявившийся в его сочинениях. А держать таких людей, каковы бы ни были их деловые качества, в непосредственной близости от себя не любили «большие начальники» всех времён и народов.

Не случайно проконсулат Тацита в одной из Германий, если он имел место быть, конечно, оказался последним шагом в его «ординарной» карьере: его способности, опыт и «региональная информированность» оказались востребованными при обеспечении тыла во время Первой Дакийской кампании Траяна.

Вероятно, Тацит не сразу осознал, что он достиг зенита своей государственной службы. Этим объясняется его оптимизм, высказанный в первых параграфах «Истории» — довести повествование до тех годов «редкого счастья, когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает». Ведь труд этот, вероятно, был начат во время германского проконсулата или сразу после него: именно в это время автор имел возможность ознакомиться с «прифронтовой обстановкой» и «лагерным бытом», что здесь, в отличие от более ранних произведений, оказалось к месту.

А затем «старый боевой конь» опять потребовался на службе — в той же должности и для той же работы, что и во время «ординарного» проконсулата. И последовало «экстраординарное» назначение в провинцию Азию, ставшее для Тацита последним в его карьере. С одной стороны, столкнувшись на практике и изнутри с «новым режимом», он понял цену «думания, что хочешь и говорения, что думаешь». А с другой — осознал, что для этого самого «нового режима» он просто вышел в тираж.

И тогда в «Истории», на самом деле описывающей современность, ставится точка. Тацит, сдав пост проконсула Азии, обращается к настоящей истории «от смерти Августа» — с целью выявить корни текущего положения дел. Однако достаточно быстро понимает, поставленные им цели уже не интересны современникам, и в обозримом будущем не будут востребованы потомками. И ему становится банально скучно: работа над «Анналами» замедляется, ведётся всё небрежней, и наконец, прекратилась вообще. Что символично — на словах «смерть медлит…»

P.S. Как следует из заглавия раздела, всё, что в нём сказано — сугубая отсебятина. Самое печальное в которой — то, что до нас не дошли книги «Истории», описывающие правление Домициана. Потому что было бы очень интересно прочитать, как Тацит разрешил возникающую в них коллизию. С одной стороны, между правителем — безусловно талантливым и здравомыслящим, но, мягко говоря, не вполне безупречным в личной жизни. И теми его подданными, которые, подобно автору, не могли принять второго, но были достаточно циничны для принятия концепции «меньшего зла».

Арриан: о жизни и творчестве

Темой сочинения Арриана, известного как «Анабасис Александра», является описание самого грандиозного предприятия древности, разделившего мировую историю на две части: до и после. Однако чисто военно-политическими перипетиями его содержание не исчерпывается: труд этот является также источником информации по истории, географии и этнографии всех затронутым походом регионов, в том числе и историю Турана и Ирана. И среди ориенталистов и античников традиционно считается источником, заслуживающим доверия. Основанием к чему служит, в том числе, и личность автора.

Происхождение

Тем не менее, о жизненном пути Арриана известно немногое. Существовала некогда его биография, написанная Дионом Кассием Кокцеаном — коллегой по ремеслу историка, соотечественником, младшим современником и, возможно, личным знакомым. Однако до нас она не дошла. Сохранились отрывочные свидетельства о служебной деятельности Арриана, часто с не очень ясной хронологической привязкой. Наконец, некоторые намёки биографического характера можно почерпнуть и из его собственных трудов. И потому реконструкцию его жизненного пути можно считать относительно достоверной и, для античного времени, весьма полной.

Итак, Квинт Эппий Флавий Арриан — римский гражданин, кадровый, как бы мы сейчас сказали, офицер, теоретик военного искусства, гражданский администратор. И одновременно греческий историк, в какой-то мере философ и общественный деятель. Один из тех античных персонажей, к которым с полным основанием можно отнести определение «древнеримский грек», о чём будет говориться в ближайшей интермедии.

Родился Арриан в Никомедии — главном городе провинции Вифиния, в семье этнических греков. Фамильное имя (так называемый nomen) «Флавий» свидетельствует, что представители его семьи получили римское гражданство в годы правления соответствующей династии. И, скорее всего, при Веспасиане (69 — 79 года н.э.), который, придя к власти при поддержке восточных провинций, активно покровительствовал их уроженцам.

Личное имя (prenomen) будущего историка — Квинт — как будто бы указывает на то, что на момент рождения сына отец его уже обладал римским гражданством. Хотя в современной литературе (см. предисловие А.К. Нефёдкина к русскому изданию «Тактического искусства» Арриана) можно обнаружить сведения, что на самом деле его звали Луций или Авл — это тоже типично римские имена.

Но тут возникает вопрос о втором фамильном имени — Эппий. Предполагается (см. предисловие к русскому переводу «Похода Александра», написанное Отто Оскаровичем Крюгером), что наш герой получил его по праву усыновления. Однако в этом случае усыновлённый обычно сохранял свою «девичью фамилию» с патронимическим суффиксом, то есть оно звучало бы как Эппиан. Что мы и видим в том компоненте его полного величания, под которым наш герой вошёл в историю — Арриан. Исходное форма для такого имени — Аррий — вероятно, греческого происхождения; во всяком случае, среди римских имён и фамилий (а их не так много, и практически все известны наперечёт) такого не отмечается.

Правда, у Нефёдкина в указанном выше тексте приводится мнение, что свой «второй номен» Арриан унаследовал от матери — некоей римской гражданки из рода Арриев. Но, как только что было сказано, среди заведомых римлян какой фамилии не засвидетельствовано. А самое главное — гражданский статус матери никак не сказывался на статусе ребёнка: самая распатрицианистая матрона, сочетавшись браком с рабом или вольноотпущщеником, отнюдь не поднимала его в патриции, а, напротив, низводила себя в рабское или вольноотпущенническое состояние. Видимо, потому примеров такого мезальянса история не сохранила — чтобы шастать

…с билетами
На заезжих гладиаторов

вовсе не обязательно было вступать с ними в брак.

Так что можно предположить, что родился Арриан в семье гражданина Никомедии, «коренного» грека Аррия, не имевшего римского гражданства, и был усыновлён «древнеримским греком» — неким Эппием Флавием; в этом случае Эппий может быть личным именем усыновителя, также скорее всего исходно греческим: в отличие от римлян, у которых в ходу было всего полторы дюжины личных имён, греки относились к своему именослову очень свободно.

Разумеется, предполагаемый Аррий (если он существовал) не был каким-то нищебродом или бедным родственником, сына которого приютил сосед-богатей: сантименты такого рода «древнеримским грекам» свойственны не были. Многочисленные аналогии показывают, что усыновляли исключительно детей равных, и основной целью было упрощение процедуры передачи наследства и фамильного имени при бездетности усыновителя. В нашем же случае римское гражданство последнего весьма способствовало бы и карьере усыновляемого. Ибо он также автоматом становился гражданином Вечного города. Это было обычной практикой — именно таким способом получил римское гражданство Плутарх. Правда, будучи уже в зрелом возрасте и состоявшимся писателем.

Если высказанные догадки о происхождении Арриана имеют что-нибудь общее с действительностью, они хорошо укладываются в рамки его жизни и творчества. С одной стороны, воспитание в семье «древнеримского грека», явно человека не бедного, способствовало получению хорошего образования, а унаследованное римское гражданство — служебной карьере. С другой, «связь с корнями» обусловила в последующем внимание к греческой истории. Не случайно многие исследователи полагают, что своего рода «человеком, делать жизнь с кого», для Арриана послужил Ксенофонт. И хотя мне Арриан видится слишком самостоятельной личностью, чтобы быть подражателем кого бы то ни было, некоторое влияние на него творчества Ксенофонта несомненно (см. следующий Рассказ).

Как, я думаю, уже догадался читатель, о годе рождения Арриана сохранилось ещё меньше сведений, нежели о его личном и фамильном именах, а именно никаких. В литературе он определяется в диапазоне от 87 до 95 годов н.э. По соображениям, которые будут высказаны позднее, мне кажутся предпочтительной даты ближе к верхнему пределу.

Интермедия: древнеримские греки

Говоря об первоисточниках по нашей теме, я довольно часто употребляю определение <em>древнеримские греки</em>. Встречается оно и во многих других моих сочинениях. И время от времени вызывает вопросы читателей. Дабы предотвратить их впредь, я и предлагаю ознакомиться с этой интермедией.

Некоторые читатели на полном серьёзе убеждали меня в том, что никаких таких древнеримских греков никогда не существовало. И что между древними греками и древними римлянами существовало не менее двух больших разниц (как будто я сам об этом не догадывался).

Другие же воспринимали это выражение вполне адекватно — как шутку юмора. В качестве какой оно и родилось в далёком 1980 году на просторах Корякии, где пребывал на полевых работах наш отряд. И один из нас, Юра Тислов (о нём будет говориться в Исповеди геолога) тем сезоном увлекался чтением «Иудейской войны» Лиона Фейхтвангера, пересказывая нам наиболее впечатлившие его моменты.

Каков бы ни был интерес большинства из нас к истории, такие пересказы в массовых количествах под конец сезона могут изрядно достать. Тем более, что произведения Фейхтвангера, при всех их литературных достоинствах, отнюдь не лучшие источники исторических сведений. И вот однажды, когда Юра начал очередное повествование о делах императора Веспасиана (на сохранившийся бюст которого он, кстати несколько походил внешне), кто-то не вполне политкорректно заметил:

— Опять про своих древнеримских греков талдычить будешь?

И, хотя в романе Фейхтвангера как раз о греках говорилось достаточно мало, словосочетание это стало, как сейчас выражаются, мемом в нашей среде.

Однако, как известно, в каждой шутке есть лишь доля шутки. И в этой она достаточно невелика. Потому что в Римской империи, начиная с первых дней её существования, сложилось сословие, которое вполне логично было бы назвать древнеримскими греками без всяких кавычек и смайликов.

Это были выходцы из городов собственно Греции и городов, имеющих юридический статус греческих полисов — таковые во времена Александра с его диадохами и эпигонами в изобилии возникали на просторах Ближнего и Среднего Востока. Происходили они из греческих, точнее, грекоязычных, семей: разобраться в генетике жителей этих полисов к римскому времени не смог бы уже и сам Мендель. Ибо среди их предков, кроме этнических греков и македонян, было немало представителей народов Малой Азии, Сирии, египтян… да кого там только не было.

Важно в данном случае, кроме языковой атрибуции, было только то, что представители таких семей были гражданами определённых полисов. Некоторые же одновременно могли иметь и римское гражданство, и даже всадническое или сенаторское звание, присваивавшиеся за заслуги перед Римским народом (или — за услуги его принцепсам). А поскольку эти люди, кроме всего прочего, занимались общественной деятельностью полисного масштаба, подразумевавшей контакты с римскими властями, не чужды они были и латинскому языку.

В юности ребята из таких, как мы бы нынче сказали, «хороших», семей получали традиционное греческое образование и воспитание, включавшее обучение как всякого рода философии с риторикой, так и военную подготовку. Что, с учётом знания также и латыни, открывало перед ними карьеру провинциального и общеимперского масштаба — как научно-литературную, так и военно-административную. Причём военные и административные деятели вовсе не считали для себя зазорным занятия философией или литературным трудом — либо совмещая их с профессиональными обязанностями, либо — предаваясь на старости лет, по выходе в отставку.

Типичным представителем таких «древнеримских греков» и был Квинт Эппий Флавий Арриан — солдат, философ, историк.

Образование

Детство, отрочество и ранняя юность Арриана, видимо, прошли в получении традиционного греческого воспитания и образования, включавшего, как уже говорилось, не только в изучении трудов классиков (хорошее знакомство с которыми он продемонстрирует позднее), владении риторикой (выразившемся в речах, сочинённых им для Александра в его «Анабасисе»), но и в физкультуре, спорте и начальной военной подготовке — это были очень тесно связанные между собой занятия.

В возрасте примерно восемнадцати лет юношам «из хороших семей» полагалось заняться расширением и углублением своего образования — то есть пройти курс обучения у кого-нибудь из известных в данный момент времени философов. И Арриан проходит такой курс у популярного тогда стоика — Эпиктета. Испытывая непреодолимое отвращение к философии со времён «научности марксисткой пестования», на взглядах последнего останавливаться не буду. Хотя они оказали большое влияние на юного Арриана — настолько сильное, что позднее он напишет книги, их излагающие, которые частично дошли до наших дней — «Беседы Эпиктета» и «Рассуждения Эпиктета». Сам Эпиктет, как и подобало истинному философу, не писал ничего, полагаясь, видимо, на прилежание учеников.

Кроме того, Арриан написал и биографию учителя — вот она-то в рамках настоящей темы была бы для нас интересна. Но, увы, как раз она и не сохранилась. Поэтому вкратце остановлюсь на моментах из жизни Эпиктета, которые общеизвестны (а известно их куда меньше, чем для Арриана) и важны для нашего сюжета.

Эпиктет был рабом Эпафродита — вольноотпущенника Нерона и особы, приближенной к императору, то есть человека не бедного, не лишенного влияния и, что для нас важно, притязаний на интеллектуальность. И потому посещавшего лекции стоика Музония Руфа, на коих его и сопровождал Эпиктет. Лекции эти, видимо, поспособствовали в дальнейшем Эпафродиту проявить стоицизм, помогая Нерону перерезать себе горло. Эпиктет же овладел стоической философией с такой страшной силой, что, получив вольную, сам занялся преподаванием этой дисциплины.

Довольно быстро Эпиктет обрёл известность в высоких кругах и стал, как говорится, «модным» философом. Что имело и свою оборотную сторону — недоброжелательство коллег. Именно им, думаю, и была вызвана его высылка из Рима в конце 1 в. н.э. А вовсе не крамольностью учения — римляне были слишком реалистами, чтобы воспринимать какого-то философа, да ещё и бывшего раба, как ниспровергателя устоев.

Эпиктет поселился в Никополе (Эпир), где занялся прежним делом — обучением стоической философии. И, что характерно, там ему никто в этом не препятствовал — видимо, за отсутствием коллег-конкурентов.

Именно у Эпиктета и проходил Арриан свой курс повышения квалификации. Когда и где — указания в литературе противоречивы. Одно из мнений — что это происходило в том же Никополе в 107-110 гг. н.э. Определение места обусловлено логикой — большинство античных философов, ленившихся письменно излагать свои идеи, не отличались и тягой к перемене мест (в отличие от философов-путешественников, ряд которых оказались авторами многочисленных трудов, пусть и не всегда дошедших до нашего времени). Время же основано на принятии ранней даты рождения Арриана — 89 г. н.э.

Согласно второму мнению, Арриан обучался у Эпиктета между 112-116 годами, и происходило это в Никомедии. На чём оно основано — установить мне не удалось. Можно только предполагать, что на какой-либо из современных реконструкций биографии философа (повторяю, установленных фактов из его жизни, кроме перечисленных выше, нет). И остаётся только поверить, что для этой реконструкции у её автора основания имелись. Правда, она противоречит высказанному ранее предположению о домоседстве Эпиктета. Но, как известно, самые тяжёлые на подъём люди иногда оказываются вынуждены пускаться в путь — ведь и нашему философу некогда пришлось покинуть Рим. Так что нельзя исключить, что и Никомедию он оставил по тем же причинам — например, появлению в ней доморощенного философа из местных влиятельных кругов.

С другой стороны, хотя семья Арриана, как уже предполагалась, не бедствовала, вряд ли она принадлежала и к тем кругам, юные отпрыски которых могли шастать по всей империи в поисках подходящего учителя. А вот появление в Никомедии в нужное время известного философа как раз и могло послужить поводом для того, чтобы юный Арриан записался к нему в ученики.

Если эти рассуждения верны, то они говорят в пользу поздней даты рождения будущего историка — около 95 г. н.э. И скоро мы увидим ещё одно тому подтверждение, хотя и очень косвенное. Однако сначала — очередная интермедия.

Дорога почестей

Рано или поздно «студенческая» пора жизни заканчивается, и начинается пора «взрослая». Для древнеримских юношей из «хороших семей» и их сверстников — «древнеримских греков» эта пора наступала примерно в двадцатилетнем возрасте с поступления на военную или административную службу. Что было первым шагом в карьере — «дороге почестей» (cursus honorum).

Первая подразумевала пребывание не менее одного года в должности (или звании — военная терминология Нового времени в этом отношении не имеет никаких параллелей с реалиями Императорского Рима) военного трибуна. Здесь не место отвлекаться на рассуждения о сути его должностных обязанностей. Достаточно сказать, что такой трибун не был командиром когорты, и тем более не мог поочерёдно со сверстниками командовать легионом — для того и другого существовали совсем другие люди, профессионалы.

Должность же трибуна существовала для того, чтобы «юноша из хорошей семьи» мог понюхать не существовавшего тогда пороху, закалиться в передрягах, научиться общаться с грубыми вонючими солдафонами-центурионами и ещё более грубыми ветеранами-легионерами (со временем такие люди будут его электоратом), подчиняться аристократическим (или псевдо-аристократическим) легатам, которые грубостью могли превосходить всех центурионов с ветеранами, вместе взятых (но с такими людьми придётся дружить, враждовать и всячески контактировать в гражданской карьере). И, разумеется, при необходимости положить живот свой на алтарь отечества, не посрамив Рима, принцепса и фамильного имени. Если же такого случая ему не выпадало — юноша считался готовым к общественной деятельности. То есть к дальнейшему прохождению «дороги почестей» — последовательному занятию выборных должностей (магистратур), начиная с квестора и заканчивая (чем чёрт ни шутит?) консулом.

Второй способ служения отчизне, гражданский, охватывался понятием «вигинтивират», которое включало многочисленные и не формализованные должности помощников магистратов. Они вели мелкие судебные тяжбы, выступали арбитрами в спорах о наследстве (можно догадываться, что тоже не очень большом), следили за состоянием дорог — то есть занимались теми делами, на которые настоящим магистратам размениваться было не к лицу. Пробыв, таким образом, год «на подхвате», юноша, подобно отслужившему военному трибуну, получал право на первую магистратскую должность — квестора. Для чего, прочем, требовался ещё и возрастной ценз — в интересующее нас время он составлял 25 лет.

Промежуток между окончанием обязательной службы и достижением цензового возраста заполнялся деятельностью на «общественных началах» — большинство известных нам персон рассматриваемого периода посвящали её ораторствованию в судах. Но существовали и другие способы «послужить отечеству». И, хотя все они не подразумевали какой-либо определённой должности, именно от успеха этой «предмагистратской» деятельности во многом зависела прямизна и гладкость «дороги почестей».

Отдельно надо сказать о так называемом «сенаторском достоинстве» (или звании). Само по себе оно могло быть даровано императором просто «хорошему парню» (но обязательно из «хорошей семьи») по достижении им совершеннолетия или вскоре после того, то есть лет в 16-17. Именно в таком возрасте, например, находился Корнелий Тацит, когда удостоился сенаторского звания от Веспасиана.

Однако честь приобщения к сенаторскому сословию не делало юного римлянина сенатором — членом соответствующего органа управления, сиречь сената. Каковой пополнялся исключительно «отбывшими срок» магистратами, то есть — квесторами. Исключений, насколько я знаю, не было — разве что в форс-мажорных условиях внешних или гражданских войн молодой человек «перепрыгивал» квесторский рубеж, достигая более высокой магистратуры.

В начале «Дороги»

Можно думать, что и Арриан не был исключением из общего правила, вступив на «дорогу почестей» в двадцатилетнем возрасте. Однако по какой её обочине, военной или гражданской, он пошёл — опять-таки, неизвестно. Существует предположение, что он участвовал в Парфянской кампании Траяна (115-117 гг. н.э.). Если датировать его рождение 95 годом, это кажется вполне возможным: к началу её он находился в подходящем возрасте. И можно предполагать, что тогда «хорошие» римские юноши, как это свойственно мальчишкам всех времён и народов, почти поголовно рвались в военные трибуны: участие в победоносной войне под началом самого принцепса было бы прекрасным стартом для дальнейшей карьеры.

Однако, во-первых, Арриан был всё-таки не совсем римлянином, а одним из «древнеримских греков», для которых столь массового прохождения военной вехи не прослеживается. Возможно, что и вследствие конкуренции со стороны настоящих «древнеримских римлян». Ибо, хотя формально и те, и другие могли быть равны между собой как граждане империи, последние, всё же, фактически оказывались несколько «равнее» — хотя бы как уроженцы Рима и Италии, а не более иных провинций. Тем более в преддверии «великой освободительной войны», участие которой обещало немалый профит.

Во-вторых же, имя Арриана сохранилось в случайно обнаруженной надписи, рассказывающей об участии будущего историка в мероприятии сугубо гражданском, происходившем в 116 г.н.э. Это была имперская комиссия по уточнению границ Священной земли храма Аполлона в Дельфах, возглавлявшаяся Авидием Нигрином, легатом Ахайи. И тут возникает вопрос, в качестве кого Арриан участвовал в этой «земельной» комиссии.

Есть мнение, что был он в ней немалым чином, чуть ли не в сенаторском звании. Рассуждая чисто теоретически, последнее исключить нельзя — как мы только что видели, получение сенаторских «звёздочек» было не редкостью, хотя и не сопровождалось «присвоением очередного звания». Однако в отношении Арриана это представляется маловероятным. И приведённый в интермедии пример с Тацитом аналогией служить не может.

Хотя Тацит и был уроженцем провинции (по наиболее вероятному предположению — Белгики или какой-то из Галлий), происходил он из семьи прокуратора, то есть имперского чиновника высокого ранга, наверняка лично известного принцепсам (ибо прокураторы, в отличие от про-магистратов, и были их креатурами). А самое главное, на момент получения звания проживал в Риме. Предположить же, что той же чести мог удостоится сын обитателя отдалённого города, пусть даже и имевшего заслуги перед Римом (причём во времена достаточно отдалённого предшественника принцепса «действующего») довольно трудно. Это примерно как если бы последний Генсек ЦК КПСС вспомнил бы о сыне человека, бывшего секретарём провинциального горкома партии в дни XXIV её Съезда.

Так что, если исходить из 95 года рождения Арриана, не мог он во время работы в «Дельфийской комиссии» ни быть сенатором (даже в «молодёжном» варианте), ни занимать в этой комиссии высокую должность. Правда, если придерживаться более ранней даты его рождения, 87-90 гг., то в предельном случае ему могло быть в то время под 30 — то есть мог он и пройти квестуру, и стать сенатором «по чину», и быть в комиссии не последним человеком. Да вот беда — принимающие эту точку зрения одновременно датируют означенную комиссию 112 годом (а философские штудии у Эпиктета — 107-110 гг. н.э.). То есть проблема просто отодвигается лет на 5 назад — чтобы дать возможность Арриану поучаствовать в Трояновом походе…

Можно, конечно, совместить самую раннюю дату рождения Арриана с поздней датировкой «Дельфийской комиссии». Но тут уж надо выбирать — снимать ли крестик, или надевать трусы…

И потому более логичным видится совсем другой вариант: Арриан, родившийся (допустим) в 95 году, в 116 проходил свой вигинтивират на гражданском поприще. И в «Дельфийской комиссии» оказался в качестве секретаря-переводчика, ибо документация её деятельности, как можно предполагать, велась и на латинском, и на греческом языке. Это предположение хорошо вписывается в канву дальнейших событий. Для освещения которых опять необходима интермедия.

Интермедия о четырёх консуляриях

Прежде чем следовать за Аррианом дальше по его «Дороге почестей», необходим небольшой обзор событий общеимперского масштаба, произошедших вскоре после завершения работы «Дельфийской комиссии».

В августе 117 года умирает Траян. Его преемником становится Адриан — по одной версии, согласно усыновлению покойным принцепсом, по другой — в результате интриг жены Траяна, Помпеи Плотины. Которая, будучи бездетной, испытывала к Адриану материнские чувства. В частности, существовала версия, что письмо Траяна об усыновлении было написано именно ею, а последние слова принцепса, подтверждающие это, произнёс раб, спрятавшийся, спрятавшийся за ложем уже усопшего. Во всяком случае, среди сенаторов Рима законность «воцарения» Адриана ставилась под сомнение. Но его поддержали сирийские легионы — и оно стало свершившимся фактом.

Как бы то ни было, хотя Адриан являлся соратником Траяна, прошедшим с ним оба Дакийских похода и Парфянскую кампанию, он кардинально меняет внешнюю политику империи. И прежде всего по возможности бесконфликтно разруливает тупиковую ситуацию, сложившуюся на Востоке после того, как Траян нахватал парфянских земель больше, чем мог окучить. Он отказывается от всех аннексированных парфянских территорий, Армении возвращает статус царства, хоть и вассального. На севере без грандиозной войны (хотя и не без боевых действий) урегулируется конфликт с сарматами, покусившимися на новообразованную провинцию Дакию. В общем, пытается стабилизировать обстановку в существующих границах, что заканчивается заключением мира с царём роксоланов — доминировавшего тогда в регионе сарматского племени. После чего, однако, не возвращается в Рим, а проводит зиму в Никомедии.

Где-то в промежутке между улаживанием дел в Сирии и пребыванием на зимних квартирах в Вифинии Адриан получает сообщение от Аттиана, префекта претория (и своего бывшего опекуна) о возникшем в Риме заговоре, вошедшем в историю как «заговор четырёх консуляриев». Причиной его называют или отказ нового принцепса от активной внешней политики Траяна, или просто несогласие с его кандидатурой как правителя империи. Вероятно, имело место и то, и другое — уж больно разные люди вошли в состав «четвёрки».

Правда, о двух их них, Авле Корнелии Пальме Фронтониане и Луции Публии Цельсе, известно немногое — разве что некоторые из занимаемых ими высоких должностей. Да глухого упоминания о том, что они ещё при Траяне «навлекли на себя подозрения в тирании», как сказано в биографии Адриана, написанной Элием Спартианом. Который говорит и о личной неприязни между ними и будущим принцепсом.

А вот третий участник заговора — личность настолько примечательная, что о ней нельзя не сказать несколько слов. Это — Лузий Квиет. Вовсе не родственник Авидия Квиета, упоминавшегося ранее, не римлянин и даже не провинциал. А сын вождя независимого берберийского племени из Заатласской Африки, участвовавшего в подавлении мятежа в провинции Мавритании и удостоенного за то римского гражданства.

Сам Лузий Квиет начал службу в римской вспомогательной кавалерии при Домициане (когда и получил, видимо, своё имя). Однако был уволен за непотребное поведение — в свете последующей его карьеры можно предполагать, что за зверства, показавшиеся чрезмерными даже этому принцепсу, который отнюдь не был образцом человеколюбия.

Вновь при делах Квиет оказывается в правление Траяна, во главе мавританской кавалерии участвуя в обоих войнах с Децебалом. Видимо, против дакийского царя и его бойцов специфические качества североафриканца сотоварищи оказались востребованными: судя по всем свидетельствам, жестокость и тех, и других далеко выходила за рамки даже того, не особенно гуманного, времени.

И если прямая традиция дакийского гуманизма оборвалась с падением царства Децебала (хотя нынешние румынские политики не могут окончательно определиться, чьи они потомки — римлян или даков), то традиция североафриканская нашла продолжение и почти в наши дни. Достаточно упомянуть марокканских стрелков генерала Франко во время Испанской войны. А марокканские части армии союзников Второй Мировой на Корсике помнят по сей день. Что, правда, не мешает чтить обелиск погибших марокканских стрелков в Патримонии — у его подножия всегда свежие цветы. Впрочем, это характеризует скорее корсиканцев, чем марокканцев…

Не остаётся Квиет без работы и во время Парфянской кампании. Пребывая в абсолютно неясном статусе, он командует сводным отрядом, включающими как «своих мавританских ребят», так и когорты римских легионеров — можно предполагать, не абы каких, а соответствующих соратникам по своим моральным качествам. Который, видимо, неплохо проявил себя в боях с парфянами. Но особенно прославился подвигами при подавлении восстания иудейской диаспоры в оккупированной Месопотамии. Которые, опять-таки, были специально отмечены историками — и римскими, и еврейскими, так как не укладывались в пределы традиционных и привычных зверств той эпохи.

Разумеется, добрейшей души человек, принцепс Траян, оставшийся в памяти потомков как лучший из императоров, не мог не оценить столь специфических навыков Квиета в обращении с ближними. И тот прямо с его подачи становится сначала сенатором, а затем и консулом, хотя, как уже говорилось, официально не занимал никаких военных должностей и не отправлял никаких предыдущих магистратур. То есть и тем, и другим чином он жалуется в обход всех «дорог», исключительно за заслуги, военные и палаческие.

Венцом же его карьеры становится должность наместника Иудеи в ранге проконсула, хотя до того эта провинция, будучи императорской, управлялась сначала прокураторами, а затем префектами. Причём Квиет вступает в неё во главе своего сводного бандформирования: его назначение в Иудею, кроме награды за службу, вызвано было также и опасениями мятежа, вполне естественными после учинённой в Вавилонии резни.

Так что побуждения Квиета к участию в заговоре очевидны — человеку с такой биографией места в постепенно стабилизируемой империи Адриана просто не было. А вот с последним участником и, вероятно, вдохновителем заговора — Гаем Авидием Нигрином — всё оказывается сложнее. Поскольку он ещё и косвенно связан с нашим историком, то также заслуживает нескольких слов.

Имя Авидия Нигрина нам уже встречалось, на так ли? Его носил легат Ахайи, друг Плутарха и глава «Дельфийской комиссим», участием в которой Арриан начинал (или мог начинать) свою «дорогу почестей». Так вот, интересующий нас сейчас Гай Авидий Нигрин приходился ему родным сыном.

Фамилия Авидиев вошла в высшие сферы римского общества не так давно — при Флавиях. Все четыре известных её представителя — отец и сын Нигрины, отец и сын Квиеты — в разное время были легатами Ахайи. И — ярко выраженными эллинофилами. На почве чего, как предполагается, скорешились с Адрианом, также известным своим пристрастием к греческим традициям. Который, обретя влияние в последнее десятилетие правления Траяна, продвигал их по службе: оба Авидия второго поколения были последовательно консулами (в 110 и 111 годах). А Нигрин, по исполнении должности, становится легатом свежезавоёванной Дакии.

Однако была и другая сторона его деятельности, начавшаяся ещё в правление Траяна. И которую мы бы сейчас назвали чем-то вроде борьбы с коррупцией. Отголоски её донесли до нас «Письма» Плиния Младшего, неоднократно пересекавшегося с Нигрином в своей юридической практике. В частности, в письме к своему другу Юлию Валерию (о котором известно только то, что он состоял с Плинием в переписке), рассказывая о процессе Непота против Тусцилия Номината (кто это такие, и о чём судились — для нас не важно), пишет:

Прежде, однако, чем стали подавать мнения, Нигрин, народный трибун, произнес красноречивую и содержательную речь: он жаловался, что адвокаты превратили свои выступления в доходную статью, что они за деньги сговариваются с противной стороной, объединяются для ведения тяжб и считают славным делом, раздевая сограждан, крепко и верно наживаться. Он прочел главы законов, напомнил сенатские постановления и в конце сказал: так как законами и сенатскими постановлениями пренебрегают, то надо просить принцепса положить конец таким злоупотреблениям.
Через несколько дней (вышел) указ принцепса, в меру строгий; ты его прочтешь, он есть в официальных сообщениях.

И далее в ряде писем, направленных разным адресатам Плиний Младший (годы его жизни — 61–113, следовательно, все они написаны во времена Траяна) отзывается об Авидии Нигрине как о «прекрасном человеке» и умелом ораторе, а приводимые им подробности свидетельствуют об обострённом чувстве справедливости у него.

Так что вполне возможно, что к участию в заговоре (а, возможно, и его организации) Нигрина побудило убеждение, что он был бы лучшим принцепсом, нежели Адриан — возможно, не лишённое оснований, но обсуждение этого вопроса увело бы нас очень далеко от основной темы.

Реакцию Адриана на информацию о заговоре можно только реконструировать по дальнейшим событиям. А именно — убийством всех четырёх его участников. Как пишет Элий Спартиан,

… Пальма был убит в Террацине, Цельз — в Байях, Нигрин — в Фавенции, Лузий — в пути, — все по приказу сената, против воли Адриана, как он сам пишет в собственном жизнеописании.

Напомню, что Арриан находился в Вифинии, а ответственность за содеянное взял на себя Аттиан. За что и был сурово наказан: спешно вернувшийся в Рим принцепс отстранил его от занимаемой должности префекта претория. После чего направил на другой участок работы, сделав консулом. Предварительно даровав сенаторское достоинство — Аттиан принадлежал к сословию всадников.

Сходные истории мы за последние пару десятков лет столько раз наблюдали вокруг себя, что история эта в комментариях, думаю, не нуждается — sapienti sat, как говаривали её персонажи. Разве что стоит уточнить несколько деталей, одна из которых окажется важной для нашего сюжета.

Логично предположить, что первые агентурные данные о заговоре (или его замыслах) Адриан получает ещё в Сирии. После чего отстраняет Лузия Квиета от командования сводным бандформированием, расформировывает его (командование мавританской частью получает проверенный кадр — Марций Турбон), после чего снимает Квиета с занимаемой должности легата Иудеи и отправляет в Рим, в зону компетенции гестапо префекта претория.

Который в своей второй сводке доводит до сведения патрона, что заговор вышел за рамки обычного диссидентского трёпа, а приобрёл вполне реальные очертания. И надо принимать меры. На что, думаю, многоопытный уже тогда Адриан ответил: Надо — принимай!

И совершенно сознательно отправляется зимовать в Вифинию. Дабы меры эти (а мы уже знаем, какие) никак не ассоциировались с его именем.

Собственно, только факт пребывания принцепса в Вифинии и имеет отношение к нашему сюжету.

Карьера

Мы оставили Арриана в провинции Ахайя, предположительно в качестве делопроизводителя «Дельфийской комиссии». И давайте посмотри, что с ним было дальше. Или — могло быть, и тут, как говорится, возможны варианты.

Вариант первый — по окончании работы комиссии Арриан, завоевав своим ударным трудом благосклонность Нигрина Старшего, входит в круг лиц, особо приближённых к Авидиям и в этом качестве попадает в Рим. Где, в силу принадлежности к этому кругу, оказывается в курсе замыслов «четырёх консуляриев». Наивный <s>чукотский</s> провинциальный юноша (а Арриану после прохождения вигинтивирата 21-22 года), воспитанный в духе патриотизма и преданности идеалам Империи, приходит в негодование. И каким-то образом противодействует замыслам заговорщиков (каким именно — тут уже мы вступаем на почву чистой фантазии). Что обеспечивает ему доверие вернувшегося в Рим принцепса и служит ступенью для последующей карьеры. Которая, как мы скоро увидим, была если не блестящей, то вполне благополучной.

Неплохой сюжет для исторического романа в духе Булвера-Литтона, не правда ли? Особенно если приплести сюда любовную интригу. Например, красавицу-гречанку из Ахайи, родившую ему сына, ставшего в последующем афинским эфебом (к этому я ещё вернусь). Однако мы р<em>о</em>манов не тискаем. Так что обратимся ко второму, более правдоподобному, варианту.

А именно: по прохождении годичного вигинтивирата Арриан возвращается в Никомедию и занимается обычной «предмагистратской» работой для дальнейшей общественной деятельности у себя на родине — ведь таковая существовала в каждом городе Империи, имевшем статус греческого полиса.

Примерно тогда же, как мы уже знаем, в Никомедии появляется Адриан, где проводит некоторое время между окончанием «сарматской» кампании и возвращением в Рим. Поскольку «Вифинское сидение», согласно сделанному ранее предположению, было вызвано чисто «политическими» причинами, никаких особо важных государственных дел у принцепса нет. Так что можно посвятить образовавшийся досуг своим увлечением, каковых у Адриана было три: эллинская литература, теория военного искусства и охота.

Есть много оснований думать, что таков же был круг интересов и Арриана. О его философском образовании уже было сказано, тяга именно к теоретическим аспектам военного дела отразится в его последующих трудах, а об охотничьей страсти свидетельствует написанный в последующем трактат «Наставления охотнику».

И вот тут легко представить, что принцепс, предающийся досугу и, вероятно, окружённый в основном солдафонами охраны, обратил внимание на молодого человека из хорошей семьи, к тому же римского гражданина, успевшего послужить отечеству, владеющего литературным аттическим наравне с латынью, да ещё и разделяющего его интересы. Что почти в любой другой ситуации было бы если не невозможно, то крайне маловероятно: уж слишком большое расстояние (в том числе и в прямом смысле) отделяло повелителя Рима от выходца из семьи, пусть и лучшей, но заштатного города.

Исходя из информации о последующем времени (точнее, из её отсутствия), надо думать, что между Адрианом и Аррианом особой близости не сложилось — как известно, первый имел к этому явную склонность, не скрывал её, и потому все его интимные друзья известны. Но личное знакомство с принцепсом дало толчок карьере Арриана в качестве императорского чиновника-«выдвиженца».

О большей части деятельности Арриана в этом качестве никаких сведений не сохранилось. По аналогии с cursus honorum большинства его коллег по ремеслу и рангу можно предполагать, что он чередовал административную работу провинциального масштаба с военной службой легионного звена. А время от времени, как тогда часто практиковалось, он занимал должности, требующие совмещения того и другого. Существуют свидетельства, что бросало его при этом от Амура до Туркестана по разным провинциям империи. Однако в рамках нашей темы нас будут интересовать только две из них, о чём речь пойдёт чуть позже.

А пока заметим, что служба Арриана была увенчана званиями и регалиями — как я уже говорил, не экстраординарными, но вполне «соответствующими чину»: титулом «славного мужа» («vir clarissimus»), сенаторским званием и консульской должностью. Поскольку он был не одним из ординарных консулов (то есть магистратов-эпонимов), а так называемым консулом-суффектом, время исполнения им этой должности точно не известно: в литературе можно найти датировки от 121 до 130 года. Но самая вероятная дата — 125 год.

Вершина

А теперь вернёмся к тем двум эпизодам карьеры Арриана, которые, как я уже сказал, представляются самыми интересными в рамках нашей темы.

Изрядную, если не большую, часть своего правления Адриан провёл в разъездах по Империи, в которых он совмещал приятное с полезным — как бы мы сейчас сказали, туризм, в том числе и экстремальный, и решение государственных дел. В этих поездках он сопровождался группой особ, более чем «приближённых к принцепсу». Арриана, как я уже предположил ранее, среди не было — он нёс вахту на военно-административных постах. Но, возможно, что было одно исключение.

В 124 году происходит очередной конфликт с Парфией, грозивший вырасти в «международный фарс» крупномасштабную войну. Дабы не допустить её, принцепс прерывает свой очередной вояж и отправляется в Сирию. Вот тут-то, возможно, ему и понадобился Арриан — не как спутник по турпоходу, а как солдат и чиновник. Но на основании чего я делаю такое предположение? Приведу цитату из «Анабасиса Александра»

Подобным же образом все утверждают, что последняя битва с Дарием … произошла при Арбелах … но Арбелы отстоят от места последнего сражения между Александром и Дарием на 600 стадий или на 500 стадий. Птолемей и Аристобул говорят, что эта последняя битва произошла у Гавгамел возле реки Бумела. Если можно представить себе, что она произошла при Арбелах, отстоящих на таком расстоянии, то можно утверждать, что саламинская битва случилась у Коринфского перешейка, а битва при Эвбейской Артемизии — у Эгины или Суния.

Человек, для которого разница в сто с копейками километров (римский стадий — 185 м) видится существенной, явно не тот, для которого

что Соловец, что Мурманск — одно и то же

То есть представляющий ситуацию не понаслышке. И хотя на месте самой битвы при Гавгамелах Арриан, скорее всего, не был (эти земли отошли к Парфии после смерти Траяна), но вполне ориентировался в пространстве. В отличие от упоминаемых им там же более иных авторов.

Когда Арриан мог бы ознакомиться с географией Сирии и Северной Месопотамии? Как уже говорилось, часто предполагается (а иногда и утверждается), что он был участником Парфянского похода Траяна. Но никаких свидетельств тому нет. А если следовать предположению, высказанному ранее, это невозможно.

Так что единственным моментом для такого знакомства оказывается время миссии Адриана. Которая, кстати, завершилась вполне тихим и мирным урегулированием конфликта. И не после этого ли Арриан был удостоен должности консула?

Венцом карьеры Арриана стала должность легата Каппадокии — провинции на северо-восточном рубеже Империи. Это был очень ответственный участок работы — земли провинции были постоянно угрожаемы и соседними армянами, и стоящими за ними парфянами. Но во времена Арриана реальная угроза исходила от аланов, вторгавшихся через кавказские перевалы и буферную Иберию.

Поэтому под командованием легата провинции было весьма крупное войсковое соединение — силы его оцениваются примерно в 20000, — включавшее легионеров, различные легковооружённые подразделения, кавалерию, а также каппадокийских ополченцев.

Правда, столкновение с аланами не состоялось. Отягчённые добычей во время своего рейда по Армении, Албании и окраинам Каппадокии, боя они не приняли. Однако этот эпизод биографии Арриана интересен нам тремя моментами.

Во-первых, очевидно, что за предшествующие годы службы он успел накопить изрядный военный опыт — иначе просто не был бы назначен на должность легата угрожаемой провинции.

Во-вторых, этот опыт включал в себя командование крупными и разнородными воинскими формированиями, примерно такими же, как армия Александра во время его похода. Кстати, и численность её, например, в битве при Гранике была лишь не намного больше — 30-35 тысяч.

В-третьих, Арриану довелось иметь дело с армией одного из ираноязычных народов, близкородственных тем, с предками которых сталкивался Александр в «согдийской» фазе своего похода. То есть с их вооружением и тактикой он был достаточно знаком.

Иными словами, описывая историю похода Александра, Арриан, как говорится, владел материалом. И весь этот материал отразился в его сочинении. Которое он напишет по выходе в отставку.

Наконец, в-четвёртых: аланы, прошедшие в Каппадокию кавказскими перевала, были и близкими родственниками тех кочевников, которых царь Фарзой несколько раньше привёл на запад Северного Причерноморья, о чему речь пойдёт в соответствующем Рассказе. Для которого есть что почерпнуть из сочинений Арриана.

На закате

Легатству в Каппадокии суждено было стать не только венцом, но и концом карьеры Арриана. В 137 году он оставляет эту должность, вероятно, в связи с истечением срока полномочий — предположение об опале не имеет под собой никаких оснований. А может быть, это происходит в связи с переводом на другую работу, ещё более ответственную. Если так — мы уже не узнаем, на какую. Потому что в 138 году умирает Адриан, принцепсом становится Антонин Пий, а Арриан покидает императорскую службу.

О причинах этого можно только гадать. Предположение, что он стал жертвой «чистки кадров», устроенной новым принцепсов, оснований лишено. Антонин был усыновлён Адрианом и назначен преемником, по его смерти вступил в свои права вполне бескровным, хотя и не совсем бесконфликтным, путём, оказал предшественнику все возможные посмертные почести, вплоть до причисления к лику богов, за что и получил своё прозвище (<em>pius</em> — благочестивый). И, наконец, просто нет сведений ни о каких кадровых перестановках при смене власти.

Так что, скорее всего, Арриан мог бы продолжать свою карьеру и при Антонине — ведь ему, если принять верхнюю дату рождения, немного за сорок (да и при нижней — всего около полста). И возможно, даже более успешно, чем при предшественнике.

Антонин, в отличие от Адриана, был сугубо штатским человеком, но при этом не лишенным желания прославиться на военном поприще. Для чего ему требовались испытанные и преданные люди. Так что, чем чёрт не шутит, не уйди Арриан со службы, именно он, а не Квинт Лоллий Урбик, провёл бы северный предел Империи в Британии, именуемый Валом Антонина.

Однако тут уже я впадаю в крамолу альтернативной истории, чего обещал не делать. Так что случилось то, что случилось: Арриан покидает службу. И на правах автора настоящего сочинения я рискну высказать догадку о причинах этого поступка: Арриан просто потерял интерес к дальнейшему карьерному росту. И у него появилось непреодолимое желание претворить накопленный опыт в литературную «нетленку». Как мы скоро увидим, это ему удалось.

К собственно биографии Арриана остаётся добавить немногое. Он поселился в Афинах, получил формальное афинское гражданство, был посвящён в Элевсинские мистерии — своего рода знак признания «совсем своим».

В 147 году Арриан был архонтом-эпонимом — старшим в коллегии архонтов, именем которого обозначался год. Некогда это было высшее должностное лицо города, ныне же просто носитель абсолютно почётного титула. И к тому же не выбираемый по жребию, а, как правило, назначаемый принцепсом. Что, опять-таки, исключает какие-либо конфликты Арриана с Антонином при отставке.

Арриан (предположительно), Национальный музей в Афинах

Далее, в 166 и в 169 годах, Арриан избирается членом Буле — городского совета Афин. Это тоже было знаком почёта — но уже со стороны сограждан. И после этого имя Арриана нигде более не встречается. Так что когда закончился его жизненный путь — ещё менее ясно, чем когда он начался.

Не густо и сведений о его личной жизни. Можно лишь утверждать, что по крайней мере в свой Афинский период он был женат: его сын фигурирует в списке афинских эфебов и, следовательно, был урождённым афинским гражданином (так что любовный эпизод из гипотетического романа, обозначенный ранее, отпадает).

Ксенофонт и его «Анабасис»

Ряд исследователей считает Арриана прямым последователем Ксенофонта — не случайно он использовал его имя в качестве собственного псевдонима. Однако обратиться к Ксенофонту и его творчеству заставляет и ещё два соображения.

Во-первых, «Анабасис Кира» — чуть ли не единственное сочинение того времени из дошедших до наших дней, в котором описываются военные действия, как говорится, «изнутри». Причём — почти все их аспекты. Те же немногие, которые не описаны прямым текстом, легко угадываются между строк. Та же особенность свойственна и Аррианову «Анабасису Александра».

И второе соображение — именно «Анабасис Кира» послужил источником информации при подготовке Персидского похода сначала Филиппом, затем Александром. Некоторые историки даже полагают, что сама идея реальности большого похода на восток, вглубь Персиды, зародилась в Греции и заимствовалась в Македонии под влиянием сочинения Ксенофонта. Учитывая, что последний находился при армии Агесилая во время его успешных рейдов в Малой Азии, это представляется вполне вероятным.

Биографии Ксенофонта и Арриана на первый взгляд весьма похожи. Судя по косвенным данным, Ксенофонт происходил из афинской семьи не только аристократической по происхождению, но и очень не бедной по состоянию. Можно предполагать, что в детстве и ранней юности он получил соответствующее образование и хорошую военно-спортивную подготовку. Затем, как приличествовало юноше его положения, он совершенствовал свои философические познания. И не абы как, а в кружке Сократа, из которого вышли, с одной стороны, афинские политические деятели, в последующем весьма одиозные, такие, как Критий, Хармид и Алкивиад, а с другой — несомненные философы. В числе их — Платон, Аристипп, Антисфен.

Судя по дальнейшим событиям, Ксенофонт примыкал скорее к философам, но связи с «политиками» бросили его в омуты войны. После поражения Афин в Пелопонесской войне, последовавших затем гражданских смут, включавших, в том числе, знаменитое правление Тридцати тиранов (возглавляемых Критием) и финальное торжество демократии на руинах Архэ сделали пребывание Ксенофонта в родном городе небезопасным. И он принимает предложение своего друга — Проксена из Фив, одного из греческих стратегов, набиравших наёмников для Кира Младшего, примкнуть к авантюре последнего. Целью которой было свержение «действующего» царя Персии Артаксеркса II.

Итак, Ксенофонт примыкает к отряду Проксена, входившего в греческий экспедиционный корпус армии Кира Младшего. И проходит с ним весь путь — сначала от Сард до битвы при Кунаксе, в которой армия Кира, благодаря греческим гоплитам, одерживает победу, но в которой сам Кир гибнет. Затем — отступление «десяти тысяч» к берегам Понта Эвксинского. И наконец, прорыв к греческим колониям проливов.

После этого Ксенофонт поступает на службу к спартанцам — сначала к стратегу Фиброну, затем к царю Агесилаю. С последним его связывали дружеские отношения. И Ксенофонт активно участвовал в большинстве его походов — сначала в Малой Азии против персов, потом — в Греции против любых врагов Спарты, в том числе и против Афин. Где он был объявлен врагом народа, то есть виртуально приговорён к смерти и вполне реально — к конфискации имущества.

Справедливости ради надо отметить, что заочный приговор Ксенфонту был вынесен ещё в то время, когда он на спартанской службе воевал вроде бы как с врагом всех эллинов — то есть с персами. Однако последние в тот момент времени были афинянам лепшими корешами. Ибо афиняне, хваставшиеся некогда тем, что победа в Греко-Персидских войнах одержана благодаря им, нынче пытались взять реванш за поражение в войне Пелопонесской на персидские деньги. Агесилай, покидая в 394 году Малую Азию, где он одержал серию блистательных побед над персами, сказал по этому поводу,

… что персидский царь изгоняет его из Азии с помощью десяти тысяч стрелков.

Как поясняет донёсший до нас эти слова Плутарх,

…персидские монеты чеканились с изображением стрелка из лука … такова была сумма, доставленная в Афины и Фивы и разделенная между народными вожаками, чтобы они подстрекали народ к войне со спартанцами.

Иными словами, после возвращения Агесилая из Малой Азии у Ксенофонта просто не было другого выхода, как сопровождать спартанского царя во всех его греческих кампаниях, против кого бы они не велись. Агесилай же был известен приверженностью своим друзьям. Плутарх пишет, что

Агесилай во всем прочем строго придерживался законов, но когда дело касалось дружбы, считал неукоснительную приверженность справедливости пустой отговоркой.

И потому можно почти уверенно считать, что, когда Ксенофонт решил, после двадцати лет, проведённых в походах и войнах, как говорится, «выйти в отставку», именно настоятельному содействию со стороны Агесилая он обязан поместью в одной из подконтрольных Спарте областей Пелопонесса (в Элиде — той самой, в которой проходили Олимпийские игры). А если вспомнить, что реальная власть в Спарте принадлежала отнюдь не царям, и даже не старым хрычам — геронтам, а (относительно) молодым, честолюбивым и не чуждым своекорыстия чиновникам — эфорам, можно только догадываться, какая закулисная деятельность велась вокруг этого беспрецедентного для Спарты тех лет (да, насколько я знаю, и последующих тоже) подарка.

Как бы то ни было, где-то в возрасте около пятидесяти лет Ксенофонт получил, как казалось, гарантированный источник средств к существованию (отнюдь не нищенскому), причём в максимально безопасном (разумеется, по тем временам) месте, и досуг, достаточный для занятия литературным трудом. Коему и предавался, по прикидкам историков, в течении примерно десяти лет.

А потом начинается очередной катаклизм — Беотийская война, или война за гегемонию Фив. И во время одного из рейдов фиванцев по Пелопонессу Ксенофонт вынужден бежать из своего поместья. Правда, появление очередного претендента на гегемонию в Элладе сблизило двух былых врагов — Афины и Спарту. И Ксенофонт получает прощение в своём отечестве, ему возвращаются все права (но вряд ли — ранее конфискованное имущество), в том числе и право возвратиться на родину. Воспользовался ли он им — достоверных сведений нет. Как и вообще сведений о его жизни после Беотийской войны…

Таким образом, основные вехи жизненного пути Ксенофонта и Арриана совпадают, не так ли? Оба происходят из «хороших семей», оба в юности изучают философию под руководством популярных в соответствующее время наставников. Затем оба становятся солдатами и изрядную часть своей жизни проводят в походайх и войнах. А затем, в зрелом возрасте, удаляются на покой, где занимаются литературным трудом.

Однако, как уже было сказано, это только на первый взгляд. Ибо редкий древнегреческий (тем более афинский) юноша «из хорошей семьи» не отдал дань занятиям философией. Мало кого из них по достижении «взрослого» возраста не затягивала та или иная война, переходившая одна в другую. И, наконец, занятие литературной деятельностью на старости лет для людей такого происхождения и биографии тоже не было чем-то уникальным — если, конечно, позволяли обстоятельства.

Биография же Арриана тоже была вполне типичной для лиц его времени и его происхождения. Кроме, разве что, последнего этапа, литературного: в отличие от греков, римские военные и администраторы «на покое» обычно сочинительством не злоупотребляли. Разве что, сидя «пенсионерами» в своих имениях, писали, подобно Катону Старшему, общественно-полезные труды — о том, как надо разводить маслины с виноградом и обращаться с рабами.

Как раз наоборот, внимательный читатель заметит скорее различия в каждом этапе жизненного пути наших героев. Для Ксенофонта юношеское увлечение философией было, по видимому, очень глубоким, наложившим отпечаток на всё его жизнь: не случайно он возвращается к ней при первой же возможности. И пишет свои «сократические» сочинения, к которым относился не менее серьёзно, чем к мемуарам, историческим трудам и «тематическим статьям» по военному делу.

Напротив, для Арриана, похоже, философия была просто более или менее обязательной ступенью в образовании, подобно современным «корочкам» престижного вуза. А его изложение взглядов Эпиктета носит характер конспектов «для личного пользования»: все исследователи их сходятся во мнении, что для публикации они не предназначались.

Военная карьера Ксенфонта — следствие стечения политических обстоятельств: свержение «тридцати тиранов», один из которых, Критий, был его «однокашником» по кружку Сократа, вынуждает его покинуть Афины, фактически спасая свою жизнь. Очередная афинская «демократия», мягко говоря, без восторга относилась к лицам, связанным с прежним режимом. Ведь и главным, хотя и закадровым, пунктом обвинения Сократа были вовсе не богохульство и вольнодумство, а тот факт, что он являлся учителем «врагов народа» — Алкивиада и Крития.

Так что Ксенофонт вполне резонно предположил, что самым безопасным местом для него будет лагерь экспедиционного корпуса десяти тысяч. Тем более, что один из предводителей оного, Проксен, был его личным другом. И позволял ему, по крайней мере по началу, пребывать там в роли «ООНовского наблюдателя».

Арриан же поступает на службу Империи вполне закономерно, в рамках обычной «дороги почестей». И проходит её вполне ординарно, хотя и успешно. Правда, некоторая доля случайности — предполагаемой знакомство с принцепсом Адрианом — и тут могла иметь место быть. Но роль её свелась, скорее всего, только к «первому толчку».

Наконец, для Ксенофонта литературная деятельность на последнем этапе была всего-навсего возвращением к «довоенной» жизни — не случайно «сократические» сочинения занимают столь значительное место в его наследии. Для Арриана же она была, скорее, обобщением накопленного жизненного опыта и попыткой спроецировать его вглубь веков. Можно только догадываться, какое раздражение у профессионального военного и администратора вызывали описания похода Александра, составленные «штафирками» — кабинетными философами и придворными лизоблюдами-панегиристами.

Так что предположение, что Арриан сознательно пытался повторить жизненный путь Ксенофонта, на мой взгляд, лишено оснований. Так почему же первый использовал в качестве псевдонима имя второго? А в «Анабасисе Александра» просматривается влияние «Анабасиса Кира», вплоть до совпадения названий?

На первый вопрос легко предложить ответ по аналогии. Например, почему прадед маршала Блюхера, отставной солдат — ветеран Крымской войны, получил свою фамилию? Вовсе не из-за родства с прусским полководцем. По легенде, вернувшись в родную деревню, он весьма важничал и, что называется, «звенел медалями». Вот кто-то из односельчан и сказал: «Ну форменный фельдмаршал Блюхер» (по другой версии, эту фразу произнёс его хозяин-помещик). Кличка «приклеилась», а после отмены крепостного права и последовавшей «паспортизации» крестьян стала фамилией.

И вполне вероятно, что Арриана прозвали «форменным Ксенофонтом» за его образованность, в том числе в теории военного дела, его сослуживцы — римские офицеры. Среди которых преобладали легкомысленные юные «древнеримские римляне из хороших семей», отбывавшие обязательный ценз перед началом политической карьеры, с одной стороны. И службисты-центурионы, выходцы из солдат, — с другой. Глубиной образования ни те, ни другие обычно похвастаться не могли — а остальное легко домыслит читатель.

Как часто бывает, прозвище, данное как бы в насмешку, прикипая к его носителю, становится, напротив, чем-то вроде почётного титула. Так что ничего необычного в том, что Арриан, выйдя в отставку, использовался его в качестве литературного псевдонима, я не вижу. Аналогично, поступил, например, известный враг народа и очернитель нашей истории Виктор Суворов.

Что же до вопроса о влиянии Ксенофонтова «Анабасиса» на «Анабасис» Арриана — тут ответить ещё легче. Во-первых, оно несколько преувеличено. Это произведения абсолютно разных жанров. Первое — мемуары очевидца событий, написанные, в первую очередь, для того, что нынче называется самопиаром. Никакого осуждения я в это слово не вкладываю: самопиар — необходимая составляющая деятельности любого литератора. Сочинение же Арриана — реконструкция исторических событий, основанная на отборе заслуживающих доверия источников, преломлённых через призму личного опыта в сходных обстоятельствах. Ну а про побуждения к его сочинению я уже сказал несколькими абзацами ранее.

Что же до стилистического влияния «Анабасиса Кира» на «Анабасис Александра» — оно легко объяснимо: простой и выразительный стиль Ксенофонта очень подходил к затрагиваемой Аррианом теме. И тот, и другой просто писали в стиле военного рапорта и боевого приказа.

Ну а совпадение названий… Слово «Анабасис» — да, благодаря Ксенофонту, но как стало нарицательным ещё во времена древнегреческих греков, так остаётся им до сих пор. Так что тут «Анабасис Александра» и «Будейовицкий анабасис Швейка» находятся в одинаково положении. И считать их подражаниями Ксенофонту оснований не больше, чем рассматривать Рафаэля Саббатини как прямого последователя Гомера…

Так что при внимательном рассмотрении между Ксенофонтом и Аррианом оказывается не так уж много точек соприкосновения — ни в жизни, ни в творчестве.