Корнелий Тацит: sine ira et studio

Алексей Федорчук
Редакция первая, конспективная. Полную версию читать здесь

Зашла тут речь о великих историках древности (таких, как Ксенофонт и Арриан) и недавнего прошлого, а в масштабах исторического времени — наших современниках, вроде Марка Блока. И в этой связи нельзя не вспомнить о великом историке Древнего Рима — Корнелии Таците.

Вступление

Труды Тацита не являются прямыми источниками ни турано-иранского, ни варяго-русского циклов, однако косвенно пересекаются и с тем, и с другим. И обнаруживают точки соприкосновения с сочинением про пиктов и их вересковое бухло. Которое, в свою очередь, смыкается и с первым, и со вторым циклами.

Однако книги Тацита заслуживают прочтения вне зависимости от всяких циклов. В том числе и потому, что в одной из них сказаны слова, вынесенные в заглавие этой заметки. Которые на русский традиционно переводят так:

Без гнева и пристрастия

Лаконично до афористичности (или афористично до лаконичности), вполне в стиле суровых римлян Ранней Республики, которые были для Тацита своего рода эталоном. Но насколько адекватно это воспринимается нашими русскоязычными современниками? Для которых беспристрастность часто оказывается синонимом русского слова «похфигу».

Ответ на этот вопрос может дать только чтение книг Тацита. В которых свои пристрастия (в нашем понимании) он формулирует более чем определённо. И потому в данном контексте, как мне кажется, уместно было бы выбрать более иное значение слова studium: приверженность или преданность (кому либо). А то и соучастие (в терминологии УК): то есть автор пытается дистанцироваться от тех безобразий, которые описывает, и, главное, от тех лиц, которые их творили. Даже в том случае, если лица эти были сопричислены к сонму богов…

Я, конечно, товарищи, не лектор латинист. Укротитель Сочинитель я. А потому не считаю себя вправе давать свой вариант перевода вместо общепринятого. И к тому же литературно великолепного и адекватного — если только помнить, что Тацит вовсе не пытался выдать себя за небожителя, лишённого страстей и предпочтений.

Отступление личного характера

Я уделил столько места толкованию всего-то четырёх латинских слов по двум причинам. О первой, то есть их многозначности, я уже сказал. Вторая же — в том, что они запали в память со времён первопрочтения «Анналов», произошедшего более 45 лет назад. Когда четырнадцатилетний пацан, возвращавшийся с тренировки на «Пахтакоре», купил только что вышедший в серии «Литературные памятники» двухтомник Тацита на толкучке перед базаром в Старом городе Ташкента.

Купил с рук, разумеется, но абсолютно новый, похоже, даже не раскрывавшийся. За огромные, по тем временам, деньги — рупь восемьдесят мелочью. Вообще-то продавец хотел два рубля, но больше у меня не было, а другой покупатель ему в том месте и в то время не светил. Так что сторговались в лучших традициях, завещанных Ходжой Насреддином. Я даже выцыганил три копейки на трамвай, дабы не обманывать добрых ташкентских кондукторш страшными историями про хулиганов, отобравших у бедного мальчика последний гривенник. Что было бы совсем смешно, учитывая наличие у мальчика зачехлённой спортивной рапиры…

Так или иначе, но когда, много лет спустя, тот самый мальчик сам занялся сочинительством, сначала — как хобби, а потом — как средством снискания хлеба насущного, он всегда старался следовать завету великого римлянина. О чём бы ни писал — о KDE vs GNOME или о нужности OEM’ной винды. Не всегда, конечно, получалось — но что делать, все мы люди, все мы человеки, со своими страстями и пристрастиями…

Кратко о жизни

Однако вернёмся к нашему герою. Итак, Корнелий Тацит. Родился в 50-х годах н.э. (наиболее вероятно — в 55–58), умер, по косвенным данным, после 120 года. Современники ссылаются на него либо под родовым (nomen), либо под фамильным (cognomen) именем. Личное же его имя (prenomen) неизвестно. Из более поздних авторов самый близкий по времени, Сидоний Аполлинарий, называет Тацита Гаем, однако в средневековых рукописях его сочинений он фигурирует как Публий. Впрочем, большого значения это не имеет: свидетельства современников показывают, что cognomen‘а было достаточно для однозначной идентификации историка.

Будучи старшим современником древнеримского грека Арриана, Тацит, в отличие от него, был самым что ни на есть древнеримским римлянином. Хотя и место его рождения, и происхождение семьи остаётся предметом дискуссии, вдаваться в которую здесь не имеет смысла. Как и вообще в детали его биографии. Ибо это было сделано советским историком Георгием Степановичем Кнабе (1920–2011). Написавшим книгу:

Корнелий Тацит (Время. Жизнь. Книги). М., «Наука», 1981. 204 с.

Если покажется, что в этой книге слишком «многа букафф» — с основными фактами о жизни и творчестве Тацита можно ознакомиться по статье в Википедии: она явно написана или очень квалифицированным компилятором (в хорошем смысле слова: квалифицированная компиляция требует и умения, и таланта), или, что более вероятно, просто профессиональным историком. Причём именно специалистом по данному периоду истории Древнего Рима. К сожалению, принципиальная анонимность Википедии не позволяет ответить на данный вопрос…

В любом случае, однако, статья эта не заменит книги Кнабе. Которая содержит детальное рассмотрение как биографии Тацита (с учётом всего разнообразия мнений на этот счёт), так и его творческого наследия. И при этом просто блестяще написана. Поскольку лучше Кнабе мне обе эти темы не осветить, заострю внимание только на некоторых моментах жизни и творчества нашего героя, существенных в рамках и Турано-Иранского, и Варяго-Русского циклов, и истории пиктов-бухарей.

Малые произведения

Под этим названием объединяются ранние сочинения Тацита. Хронологически первым из них считается «Агрикола», датируемое 98 годом н.э. В оригинале она оно называется «De vita et moribus Iulii Agricolae» и представляет собой биографию Гнея Юлия Агриколы (40–93 годы), администратора и военного эпохи Флавиев, по совместительству являвшегося также тестем историка. Который совершил несколько славных деяний и на гражданском, и на военном поприще.

Однако наибольшее внимание историка привлекла деятельность Агриколы в качестве проконсула Британии (или легата в консульском ранге?). Для нас она тоже наиболее интересна — в рамках Пиктского цикла. И более всего тем, что, говоря о населении Каледонии, то есть будущей Шотландии, о пиктах Тацит не говорит ни слова

Карьера Агриколы завершилась в 84 году отзывом из Британии. В биографии это трактуется Тацитом как происки принцепса, завидовавшего воинской славе своего наместника. Однако тут надо учесть, что Агрикола провёл в занимаемой должности пять лет — срок если и не рекордный для Ранней Империи, то к тому близкий. А также то, что

Домициан приказал сенату определить Агриколе триумфальные знаки отличия, почетную, увенчанную лавровым венком статую и всё, что полагается вместо триумфа, присовокупив к этому пышные словесные восхваления…

Правда, более никакого назначения, адекватного опыту и заслугам, Агрикола не получил, и вёл жизнь частного лица вплоть до своей смерти, последовавшей в 93 году от естественных причин. Так что, по словам зятя,

ему не пришлось изведать бедствий уже после него наступившего времени, когда Домициан уже не с роздыхами и передышками, а с неослабною силой и как бы не разжимая рук принялся душить Римское государство.

Вторым сочинением Тацита считается «Германия» (в оригинале — «De origine, situ, moribus ac populis Germanorum»), относимое чуть ли не к тому же году, что и «Агрикола». Это — своего рода экспертное заключение о народах к северу от римского Limes’а, их расселении, свычаях и обычаях, а косвенно — и военном потенциале. Причём не только о собственно германцах, но и тех племенах, которые Хахманн, Коссак и Кун (Rolf Hachmann, Georg Kossak, Hans Kuhn) два тысячелетия спустя назовут «народами между кельтами и германцами». Именно эти сведения потребуются нам при погружении в самые нижние круги Варяго-Русского цикла.

Но это — в будущем. Пока же надо заметить, что, если датировка «Германии» верна, то материалы для неё Тацит собирал наверняка ещё в правление Домициана. И скорее всего, по прямому служебному заданию со стороны последнего. Другое дело, что результаты этой работы оказались востребованными и во время принципата Траяна.

«Диалог об ораторах» упомяну для проформы, поскольку содержание его в рамках данной темы рояля не играет, дата сочинения — неизвестна более, чем у всех остальных произведений, да и само авторство Тацита многими исследователями подвергается сомнению.

«История»

«История» (в оригинале — «Historiae», то есть множественное число) сочинялась Тацитом, как обычно считают, в первое десятилетие II века н.э. (хотя прямых временных реперов, вроде бы, никто не обнаружил). Она охватывала период от так называемого «Года четырёх императоров» (начавшегося 1 января 69 года вступлением в должность ординарных консулов Гальбы и Виния) до, предположительно, конца династии Флавиев, ознаменованного убийством Домициана (18 сентября 96 года).

Предположительно — потому что из 12 (или, по некоторым данным, 14) книг до наших дней дошли только первые пять, из которых книги I–III посвящены тому самому «Году…». Можно только гадать, сколько из оставшихся было отведено на пятнадцать лет правления Домициана, вошедшего в историю Рима как личность более чем одиозная. Он — один из двух принцепсов, память которых была официально предана проклятию. И единственный, кто удостоился проклятия Сената. Его «коллега по несчастью» Гета (начало III века) сподобился этой чести от своего братца, соправителя и убийцы, Каракаллы. Последний также прославился как великий (даже по меркам того времени) гуманист, вполне обоснованно подозревавшийся в отравлении собственного отца, принцепса Септимия Севера (того самого, который отметился в истории будущих пиктов). Так что относиться к проклятию Геты всерьёз было бы несколько опрометчиво.

Навсегда останется тайной отношение Тацита к Домициану. Традиционно считается, что оно было плохим (в терминологии великого пролетарского поэта). И соответствующие книги «Истории» были посвящены обличению тирана и бичеванию его пороков. Более того, давно уже стало общим местом, что именно эти самые пороки и прочие тиранства Домициана побудили Тацита обратиться, так сказать, к истокам, и заняться, уже в «Анналах», обличением принцепсов династии Юлиев–Клавдиев. В частности, таких душевных ребят, как Тиберий, Калигула и Нерон.

Однако эти традиционные представления, при наличии отсутствия соответствующих глав «Истории», повисают в воздухе. А некоторые косвенные свидетельства показывают, что всё было не так однозначно. И первое из этих свидетельств принадлежит нашему герою («История», кн. I, 1):

Не буду отрицать, что начало моим успехам по службе положил Веспасиан, Тит умножил их, а Домициан возвысил меня еще больше.

Что подразумевает, как минимум, неплохое отношение принцепса к будущему историку, с одной стороны, и лояльность второго по отношению к первому — со стороны другой. Это подчёркивается ещё одним фактом: Тацит стал консулом-суффектом в 97 году, в первый год принципата Нервы, «назначенного» Сенатом после убийства Домициана. Казалось бы, явный показатель диссидентства историка по отношению к проклятому старому режиму и приверженности режиму новому? Ан нет: списки консулов на год грядущий утверждались лично принцепсом за полгода до его начала. То есть Тацит прошёл именно как кандидат от старого режима: Нерве, который сам был императором на птичьих правах, заниматься какими-то кадровыми перестановками было не с руки. Тем более, что консулы-суффекты, в отличие от кадров товарища Сталина, не решали абсолютно ничего.

Так что же, суровый римлянин старого закала, непреклонный обличитель тиранов, куда-то испаряется? И вместо него возникает беспринципный карьерист, верный клеврет того самого тирана, которого он начнёт обличать после его падения, уже в «Анналах». И, кстати, продолжающий делать успешную карьеру во время принципата Траяна. В частности, в качестве проконсула Азии в 112–113 годах, то есть во время подготовки Великого Парфянского похода. Что опять же свидетельствует об ответственности занимаемой должности — и подразумевает, что наш историк столь же рьяно клевретствует и новому принцепсу. Не так ли?

Нет, и тут всё оказывается не столь уж очевидно. Во-первых, повторяю, книги «Истории», в которых описывается время Домициана, до нас не дошли. И мы не можем судить, насколько он обличал в них павшего и проклятого принцепса. А во-вторых… а был ли предмет для обличения? И тут надо сказать пару слов об этом самом потенциальном предмете.

Домициан

Главным источником информации о Домициане является его биография из «Жизни двенадцати цезарей» Гая Светония Транквилла, младшего современника Тацита: годы его жизни определяются в диапазоне около 70-х — 120-х годов. Сочинялась она во время принципата Адриана и была опубликована предположительно около 120 года. Вот уж где для очернения тирана не жалеется ни красок соответствующей части спектра, ни слов, добрых, ласковых и даже весёлых.

С добротой и лаской описываются личные качества принцепса:

Свирепость его была не только безмерной, но к тому же извращённой и коварной.

Главным же предметом веселия оказываются полководческие достижения Домициана, сопровождаемые скромностью:

…после двух триумфов он принял прозвище Германика и переименовал по своим прозвищам месяцы сентябрь и октябрь в Германик и Домициан, так как в одном из этих месяцев он родился, а в другом стал императором.

При этом весьма прозрачно намекается, что победы над варварами были липовыми, а триумфы — бутафорскими.

В общем, воспроизвести в пересказе чёрный юмор Светония я не в силах — любителям жанра предлагается ознакомиться с его сочинением. При этом надо иметь в виду несколько обстоятельств.

Во-первых, он находился на «государевой» службе, на которой ничем особенным себя не прославил, но по служебной лестнице продвигался вполне успешно. Не потому ли, что выполнял спецзаказ на литературном поприще?

Во-вторых, если читать у Светония (не как образец жанра, а как памятник эпохи) не только биографию Домициана, а всех оставшихся одиннадцати цезарей подряд, от очень Божественного Юлия до не менее Божественного Тита, становится очевидным его тяга к откапыванию компромата на них всех, в том числе и тех, кому он типа симпатизирует (вроде крайних имён в указанном диапазоне). Его излюбленный литературный оборот таков:

Я не буду говорить о том… [резюме очередной сплетни]

После чего пересказывает аннотируемую сплетню во всех подробностях. Собственно говоря, репутацию сплетника и собирателя похабных анекдотов Светоний заработал ещё в древности, а в Новое Время она только закрепилась. Параллельно, надо сказать, с ростом его популярности: что поделать, если бывают эпохи, суть которых анекдоты передают лучше, чем любые документы. Правда, бывают и такие эпохи, в которых анекдоты претворяются в действительность, статус документов приобретая…

В-третьих (и, как обычно, главных): если отфильтровать базар, то есть оценки Светония от передаваемой им голой фактуре, на самом деле всё оказывается не совсем так, как в действительности. И Домициан предстаёт перед нами эффективным политиком, умелым администратором, гарантом права, грамотным распорядителем финансами etc. На «облико морале» принцепса останавливаться не будем — святых в Риме того времени вообще было не густо, а уж среди правящей группировки их число было величиной отрицательной.

Относительно масштабов репрессивной деятельности Домициана в отношении сената сказать трудно — вероятно, Светоний их не преувеличил. Однако были ли они необоснованными? По замечанию одного из современных исследователей, Майкла Гранта,

До­мициан редко бил наугад.

И, начитавшись у тех же Тацита и Светония рассказы про сенатские заговоры, в это вполне можно поверить.

Пару слов надо сказать о военной деятельности Домициана, вызывавшей столько насмешек у древних авторов. Но ведь он действительно стабилизировал северную границу Империи на Рейне, действительно создал плацдарм на Декуматских полях и действительно локализован угрозу со стороны Дакийского царства. Его кампании против Децебала завершилась отнюдь не катастрофой, как можно заключить из знаменитого румынского фильма «Даки» (очень авторитетный источник, да). Напротив, после неудач на первом этапе стабилизация границы была достигнута и здесь.

В рамках «фильтрации базара», относящегося к турано-иранскому циклу, интересно, что параллельно Дакийской кампании какая-то военная активность осуществлялась Домицианом и на Востоке, в зоне традиционного столкновения интересов Рима и Парфии. Свидетельством тому — каменная плита с латинской надписью, найденная в 30-х годах прошлого века на Апшероне, недалеко от Баку, у подножия горы Беюк-даш. Ныне это территория заповедника Гобустан.

tacit-gobustan_01
Здесь ступал римский котурн

В переводе содержание этой надписи выглядит примерно так:

Время императора Домициана Цезаря Августа Германика, Луций Юлий Максим из XII «Молниеносного» Легиона (был здесь).

tacit-gobustan_02
Латинская надпись, Гобустан

Указание прозвища Домициана свидетельствует, что надпись датируется не ранее чем 83 годом. И маркирует крайний восточный пункт, которого удалось достигнуть римлянам — приблизиться к ним удалось только легионерам Траяна, омывшими свои котурны в водах Персидского залива во время Великого Парянского похода. Правда, ещё ранее рекорд этот был превзойдён солдатами Красса, хотя и не по своей воле: полонённые парфянами в битве при Каррах (53 год до н.э.), они были расселены на северо-восточных рубежах Парфянского царства, в частности, в Маргиане.

В общем, история принципата Домициана в свете работ современных историков, подкреплённых археологическим материалом — очень интересный период истории Рима. Однако автора этих строк она интересует лишь постольку, поскольку пересекается с кругом вопросов, затронутых в туранско-иранском и варяго-русском циклах. А вот этого-то (описания германской и дакийской кампаний Домициана) в сохранившихся частях «Истории» как раз нет.

Так что тему реабилитации Домициана, хотя бы частичной, закрываю. А подробности заинтересованный читатель может найти в трудах Виктора Николаевича Парфёнова — в подборке работ в открытом доступе и специальной статье Домициан и Децебал.

«История», которой не стало

А вообще-то затянувшаяся интермедия о Домициане — не более чем попытка ответить на вопрос: что писал о нём Тацит в несохранившихся книгах «Истории»?

Из начальных параграфов книги I можно заключить, что первоначально Тацит хотел построить своё сочинение на противопоставлении «плохого» Домициана (и его не менее «нехороших» предшественников Гальбы, Отона, Виттелия) «хорошему парню» Траяну. При первых:

Правду стали всячески искажать… из желания польстить властителям или, напротив, из ненависти к ним… Но если лесть, которой историк пользуется, чтобы преуспеть, противна каждому, то к наветам и клевете все охотно прислушиваются; это и понятно: лесть несет на себе отвратительный отпечаток рабства, тогда как коварство выступает под личиной любви к правде.

После этого логичным было бы рассказать

… о годах редкого счастья, когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает.

Косвенно наличие такого замысла подтверждается биографией Агриколы, в которой Тацит оценивает Домициана ещё более резко и однозначно, нежели Светоний. Вот только не претерпел ли он изменений? Ведь, как обычно считается, между сочинением «Агриколы» и завершением «Истории» прошло лет 10, а то и более.

При этом надо помнить, что биография Агриколы была написана прямо на грани эпох, когда память о проклятом (в прямом смысле) прошлом была ещё свежа, а будущее виделось светлым — и даже не отдалённым. А «История» сочинялась в то время, когда светлое будущее стало вполне обыденным настоящим. С которым Тациту, продолжающему своё продвижение по службе, приходилось сталкиваться ежедневно. Отчего светлость его существенно темнела. А проклятое прошлое оказывалось не таким уж и проклятым. Чем стиралась грань между эффективным деспотизмом Домициана и казарменным псевдо-демократизмом Траяна. Что Тацит, будучи «ответственным работником» и при старом режиме, и при новом, мог наблюдать не просто воочию, а изнутри.

Более того, можно было предполагать инверсию цветов. Ведь Домициан посягал только на жизнь и имущество отдельных лиц. И возможно, не всегда необоснованно. Траян же посягнул на самые устои и скрепы Старого Рима. В частности, тем, что приближал к себе тёмных (возможно, в прямом смысле) личностей вроде Лузия Квиета. И не просто приближал — а возносил их на один уровень с самыми-рассамыми сенаторами и консуляриями из хороших еврейских староримских семей (подробности — в одном из очерков про Арриана).

И в результате Тацит, видимо, отказался от сочинения «хвалительной» части своего труда — это мнение, хоть и основано на косвенных данных, вроде бы ныне является общепринятым. То есть точка в «Истории» была им поставлена на убийстве Домициана.

Поэтому не будет слишком смелым предположение, что и «хулительная» часть «Истории»… нет, разумеется, не пропала, ибо вычеркнуть 15 лет принципата Домициана из неё было куда сложней, чем слово из песни. И тем более она не могла перейти из «хулительной» в «хвалительную». Но думается, что пламенный энтузиазм обличителя деспотизма, столь явно видный между строк «Агриколы», подёрнулся изрядным слоем пепла.

Что же до клевретства… староримское воспитание Тацита, вероятно, позволяло ему легко найти оправдание своей службе «плохим» и «очень плохим» принцепсам. И оправдание это в том, что служил он не им, а «пресловутому общему делу» — Res publica Populi Romani. По крайней мере, до поры, до времени…

«Анналы»

Так или иначе, но Тацит, вместо того, чтобы

Старость свою… посвятить труду более благодарному и не столь опасному: рассказать о принципате Нервы и о владычестве Траяна

опускается в глубь десятилетий. И в результате появляется сочинение, известное ныне как «Анналы» (в оригинале «Ab excessu divi Augusti» — «От кончины Божественного Августа»). Начальная точка повествования ясна из исходного заглавия, а конечная, по идее, должна была смыкаться с началом «Истории». Однако этого нет — текст последней (сохранившейся?), шестнадцатой книги обрывается на полуслове. Почему — возможны варианты, о которых речь пойдёт позднее.

Как обычно, не известно ни точное количество книг, составлявших «Анналы» (обычно считается, что их было 16, но не исключено, что и 18), ни время сочинения этого труда (очевидно только, что после «Истории», то есть в десятых годах II века), ни время публикации его (обычно предполагается, что «Анналы» публиковались по частям).

Разумеется, не всё из опубликованного дошло до наших дней. Как явствует из определения начальной точки отсчёта, «Анналы» должны были бы включать описания событий в период от 14 до 68 года включительно. И в таком случае практически полностью сохранились книги, описывающие правление Тиберия, в основном — Нерона (кроме двух последних его лет), частично — Клавдия, и полностью выпал принципат Калигулы (благо, подвиги этого весёлого парня подробно описаны более иными авторами, например, Светонием). Что же касается отрезка времени между провозглашением Гальбы императором (6 июня 68 года) и его вступлением в должность ординарного консула (1 января 69 года), то был ли он описан вообще или не был — это, товарищи, науке неизвестно.

Опять же — это время, насыщенное важными для истории Рима событиями. Время, по ряду причин привлекавшее интерес всех её исследователей — разве что эпоха Гражданских войн пользовалась среди них большим вниманием. Время, по ряду причин, нашедшее наиболее полное отражение в художественной литературе — от милой «порнухи» правлений Калигулы и Нерона до леденящих душу описаний мученичества первых христиан, со сквозным и весьма разнообразным мочиловом всех и вся.

Однако в рамках поставленной задачи, то есть фильтрации базара, имеющего отношение к турано-иранскому и варяго-русскому циклам, и «порнуха», и страстотерпие, и мочилово — не интересны. Так что практически отфильтровывается лишь один отрезок времени — римско-парянский конфликт 50–60 годов вокруг Армении, в который оказались втянуты и сопредельные страны. Кульминацией которого стала Парфянская кампания Гнея Домиция Корбулона (58–63 годы). Благо, книги «Анналов», относящиеся к этому отрезку времени, сохранились полностью.

Были ли закончены «Анналы»?

С «Анналами» связана проблема, имеющая очень большое значение для понимания творчества Тацита: почему они обрываются сценой самоубийства Тразеи Пета, совершённого по приказу Нерона в 66 году, за два года до того, как принципат последнего закончился по аналогичной причине? Обрываются буквально на полуслове, фразой

Но смерть медлила, и он, испытывая тяжелые страдания, обратив к Деметрию…

Самое простое объяснение — окончание «Анналов» до нас не дошло, как не дошла большая часть «Истории», как были утрачены бессчётные труды античных авторов, многие из которых известны нам только в цитатах, а то и лишь по именам. Ведь, вопреки словам классика, рукописи — горят, и ещё как. Даже если они написаны не на бумаге, а на качественном пергаменте телячьей кожи…

Однако исследователи уже давно обратили внимание на то, что книги XIII–XVI отличаются от всех сохранившихся более ранних явными признаками недоработки: фактическими противоречиями, логическими нестыковками, стилистическими небрежностями. Которые не свойственны ни одному из всех предшествующих трудов историка, издревле и поныне считавшегося (и считающегося) среди всех латиноязычных авторов эталоном тщательности доводки текстов и аккуратного отношения к тому процессу, который мы сейчас называем редподготовкой.

Из этого родилось предположение, что, во-первых, Тацит публиковал «Анналы» частями, по мере не только их готовности, но и полной доводки. И умер, не успев не только дописать последнюю часть, но и отредактировать уже написанные книги. Которые из-за этого были опубликованы заинтересованными лицами as is на момент смерти автора.

Что ж, вполне возможно, что могло быть и так. Однако Г.С.Кнабе в фигурировавшей ранее книге о Таците предложил более иную версию. Поскольку, как я уже говорил, книга эта безукоризненна логически и стилистически блестяща, не стану даже пробовать тягаться с её автором. А далее буду по возможности предоставлять ему слово каждый раз, когда это необходимо.

Во-первых, Кнабе обратил внимание не только на отмеченную ранее «непричёсанность» самых последних книг, но и на то, что они постепенно становятся всё короче:

в XII — 69 параграфов, в XIII — 57, в XIV — 65, тогда как среднее число параграфов в полностью сохранившихся книгах первой части — 80, в «Истории» — 91.

Во-вторых, он отметил, что во всех без исключения своих произведениях Тацит особое значение придавал завершающим параграфам книг:

Для них он оставляет наиболее ему важные размышления, описание событий либо значительных самих по себе, либо имеющих символический или пророческий смысл, самые эффектные картины и сентенции.

Не так — в завершающих книгах «Анналов»:

В XIII книге повествование явно оборвано: после описания опустошительного пожара в земле убиев Тацит без перехода начинает рассказ о чудесном знамении на римском Форуме, посвящает ему одну фразу и на ней прекращает изложение. XIV книга кончается, казалось бы, обычным образом — фразой, призванной подготовить читателя к главному для Тацита событию последних лет Нерона, составляющему центр следующей, XV книги, — заговору Пизона. Но лежащее в основе этой фразы сообщение основано на странной фактической неувязке: обвинение Сенеки в сообщничестве с Пизоном выдвигается против него за три года до возникновения заговора.

В-третьих, Кнабе делает такое наблюдение:

Некоторые параграфы XVI и особенно XV [важно! — А.Ф.] книг написаны настолько конспективно, что трудно избавиться от впечатления, будто перед нами скорее план, заметки на память, чем завершенный текст. Так, в главе 71 XV книги на протяжении полустраницы перечислено 22 имени лиц, подвергшихся репрессиям после разгрома заговора Пизона. Большинство из них никак не введено и не аннотировано, хотя в 12 случаях — это имена, встречающиеся только в данном месте и читателю неизвестные.

В следующей цитате также обращаем внимание на номер книги:

С такой же предварительно, на память сделанной и впоследствии не исправленной записью связано первое упоминание префекта претория при Нероне Офония Тигеллина (XIV, 48) и знаменитого доносчика Вибия Криспа (XIV, 28, 2) — оба этих персонажа, столь важные для сюжета и смысла «Анналов», появляются в книге неожиданно, не представленные, без упоминания об их положении и роли…

Из того, что число таких недоработок, с одной стороны, постепенно нарастает к концу «Анналов», а с другой — может проявляться спорадически в любом месте поздней «порции» книг, Кнабе делает вывод,

… что незавершенность «Анналов» не есть результат внезапного прекращения работы, катастрофы, связанной со смертью, прервавшей энергично продвигавшийся вперед труд, а представляет собой следствие длительного и постепенного отхода от проблем, в этом труде поставленных, и от решений, в нем предложенных.

Кнабе подчёркивает общую неровность второй половины «Анналов»:

В последних книгах есть ряд мест (речи Нерона и Сенеки в связи с просьбой последнего об отъезде из Рима, весь процесс Тразеи, гибель Агриппины и др.), написанных с энергией и силой, которые не всегда обнаруживаются и в более ранних произведениях, причем эпизоды такого рода встречаются вплоть до самого конца сохранившегося текста. В то же время известное ослабление напряженности повествования и отход от былой тщательности в обработке текста нарастают исподволь, начиная уже с XI–XII книг.

Цитировать подобные наблюдения можно до бесконечности — проще было бы переразместить заключительный раздел книги Кнабе (или — предложить заинтересованным лицам просто прочитать её целиком, как уже было сделано ранее). Поэтому перехожу к окончательным выводам исследователя. Они сводятся к двум цитатам. Первая:

Книги Тацита исполнены ненависти к описанным им императорам, так как каждый из них был «враждебным доблести». Но враждебным можно быть только по отношению к тому, что есть, что реально существует, и сама борьба вокруг virtus доказывала, что в годы, Тацитом описанные, она еще была жива.

И вторая:

Некогда утратили для Тацита духовный смысл попытки утвердить «гражданскую доблесть» практическим служением принцепсам, теперь утратил смысл и рассказ о ней, сам ее образ, в слове явленный. Нельзя было не видеть, что следующему же поколению предстояло входить в жизнь с другим общественным опытом, с другими мыслями и заботами и что virtus Romana не долго будет кого-либо волновать.

Наконец, ещё одна цитата, на этот раз точно последняя — финальный абзац книги:

Тацит был последним писателем завершившейся эпохи и должен был чувствовать то же, что чувствовали и другие «последние»…: как кончается мир — единственный свой мир, как разрежается воздух, как нечем жить… Положение это определялось все яснее… и чем яснее оно определялось, тем меньше смысла имела для Тацита его работа над «Анналами», пока он, наконец, на словах, что «смерть медлит», не оставил ее совсем.

P.S. Почему-то мне кажется, что всё было именно так, как описал Георгий Степанович Кнабе…

Корнелий Тацит: sine ira et studio: 2 комментария

  1. Стоит упомянуть также и императора Элагабала/Гелиогабала Марка Аврелия Антонина, наследовавшего убитому префектом претория Макрином Каракелле, мерзость правления которого (Гелиогабала) была почтена выбрасыванием трупа в Тибр, повелением Сената уничтожить всяческую память о нём, запрещением кому бы то ни было носить имя Антонин (прославленную императорами Титом Аврелием Фульвом Антонином Пием и Марком Аврелием Антонином) и обретением сомнительной славы самого скверного императора в истории Римской империи.

  2. «Отнести ли певкинов, венедов и феннов к германцам или сарматам, право, не знаю, хотя певкины, которых некоторые называют бастарнами, речью, образом жизни, оседлостью и жилищами повторяют германцев. Неопрятность у всех, праздность и косность среди знати. Из-за смешанных браков их облик становится все безобразнее, и они приобретают черты сарматов. Венеды переняли многое из их нравов, ибо ради грабежа рыщут по лесам и горам, какие только ни существуют между певкинами и феннами. Однако их скорее можно причислить к германцам, потому что они сооружают себе дома, носят щиты и передвигаются пешими, и притом с большой быстротой; все это отмежевывает их от сарматов, проводящих всю жизнь в повозке и на коне».
    Корнелий Тацит. «О происхождении германцев».

    При всём уважении, как-то мне сложно воспринимать его всерьёз…

Добавить комментарий