Алексей Федорчук
Мой старый товарищ по литсайтам, Андрей Кротков, неоднократно говорил, что я должен написать о Ташкентском землятресении 1966 года, очевидцем которого мне довелось быть. Я неоднократно пытался — и у меня ни разу не получалось: не мог придумать, что писать. Во всяких там магнитудах ни бельмеса не смыслю (я, товарищи, конечно, не лектор сейсмолог, укротитель геолог-геохимик я), основную фактографическую канву событий легко найти в сети, а личные впечатления… они такие личные. Но одно впечатление чётко врезалось в память — и оно может быть вступлением к разделу «Исповеди» — тому, что про авторскую песню.
Как следует из названия рассказа, «дело было у городе Ташкенте», на самой тогда длинной его улице, носившей имя носившей имя великого грузинского поэта Шота Руставели. И разворачивались события во дворе дома №136, который тогда находился на самой окраине — дальше была только школа №172 и автовокзал, за которым тогдашний город заканчивался. Дом этот и сейчас можно найти на картах современного Ташкента:
Правда, на прилагаемой карте отражены не все детали, имевшие место быть в то далёкое время. И которые я немного дорисовал и подписал. И главной деталью нашего двора была беседка, находившаяся на так называемой горке. Кстати, вследствие особенностей рельефа такая горка была в очень многих ташкентских дворах. А в нашем дворе она, кроме местопомещения беседки, вызвала ещё и то, что третий, двухподъездный, корпус дома (дорисован мной) был двух с половиной этажным: первый подъезд имел три этажа, а второй — два. А Корпуса 1-й и 2-й оба были двухэтажными, но зато трёхподъездными.
Территория между этими тремя домами и представляла наш двор, обнесённый забором из железных прутьев. Между 1-м и 2-м корпусами располагались ворота, также железные. Нормальное их положение было «закрыто», народ входил и выходил через калитку. А ворота открывались, когда обитатели разъезжался в поле — для экспедиционных машин, на предмет погрузки барахла.
Ибо дом наш был ведомственный, все его обитатели работали или в Краснохолмской экспедиции (урановой, подчинения Средмаша), или в разных конторах Мингео УзССР. Или, по крайней мере, имели к этим ведомствам хоть какое-то отношение. Так что летом (точнее, обычно весной) большинство взрослых обитателей выезжали в поле, а некоторые краснохолмцы сидели вообще на круглогодичьке, в редкими заездами в город.
Однако вернёмся к беседке. Это было круглое (диаметром метров 6–7) деревянное сооружение с крышей на столбах (высотой метра 4), деревянным полом и чем-то типа лавочек по периметру. И оно служило центром притяжения для ребят и девчат нашего двора в возрасте (непосредственно перед землетрясением) от 7–8 до 14 лет (мне весной того года было одиннадцать с половиной). В тёплое время года (а оно в Ташкенте в среднем продолжается с марта по ноябрь) мы собирались там вечерами, пели песенки из общесоюзного тогда дворового репертуара, рассказывали страшные истории, также известные по всей стране — про чёрного-чёрного человека без сердца, про гигантскую мясорубку, изготовлявшую для пирожков фарш с человеческими ноготками, про… да уже и не упомню, про что ещё. И просто разговаривали на разные темы — от книжек и фильмов до школьных проблем по борьбе с учителями (все учились в одной школе — ранее упомянутой 172-й).
О пении песен надо сказать подробнее — они имели непосредственное отношение к основной теме этого рассказа. Хоровое пение у нас не прижилось, исполнение было сугубо индивидуальным, без всякого аккомпанемента — всякого рода гармони из употребления в то время вышли, а гитары в моду ещё не вошли. Пели каждый кто что помнил, от псевдоблатных песен до ура-партиотических. Но в основном именно дворовые, про Гамлета с пистолетом, Отелло, графа Толстого — мужика не простого, и так далее. Они считались народными — и лишь много лет спустя я узнал, что авторами многих из них были Алексей Охрименко и его товарищи.
Не прошла мимо нас и заморская экзотика — начиная с «Гавани» и «Кейптаунского порта» и вплоть до «испанца — Джонни красавца» (такое вот у него типично испанское имя было, ага). Кстати, известный у нас вариант «Жанетты» я не слышал больше нигде и никогда, и ныне в сети его не найти. Там были слова:
А боцман Браунинг
Лежит на палубе,
И держится за яйца
Огромною рукой.
Была ещё замечательная пиратская песня — про Джона Кровавое Яйцо, капитана на шхуне с названием, которое даже я не рискну воспроизвести при дамах. Она была известная у нас в двух вариантах, что послужило однажды причиной раскола нашей дворовой команды. Одни считали, что особой приметой капитана было —
Словно жопа крокодила
Капитаново лицо.
Другие же настаивали, что лицо это было
Словно жопа бегемота
Практически до драки доходило — но потом как-то разрулили ситуёвину и пришли к какому-то консенсусу (какому — уже не помню).
Песенку про капитана Джона, напротив, сейчас в сети найти легко. Однако она очень отличается от той, что пели мы — большинство ныне известных вариантов представляют собой мало осмысленный набор обсценной лексики. А надо сказать, что в нашем дворе (как и вообще в Ташкенте) матом в прозе практически не ругались — он считался украшающим элементов Высокой Песенной Поэзии. Я, например, матом стал ругаться, когда попал в высококультурный город Москву. Правда, долго потом остановиться не мог. Хотя со временем матом ругаться перестал — стал им разговаривать.
Так мы в беседке коротали время, свободное от школы с её уроками, футбола, спортсекций и всяческих кружков — времени почему-то на всё хватало. Даже на посещения кинозала в Доме культуры работников обувной фабрили (которую в народе прозвали Клубом сапожников) — считалось делом чести, подвига и геройства побывать на всех сеансах, куда запрещался вход детей до 16-ти лет. И продолжалось это до 25 апреля 1966 года, после которого беседка стала для нас на целый месяц не местом проведения досуга, а домом родным.
Причиной этого стал первый и самый сильный толчок Ташкентского землетрясения, произошедший 26 апреля 1966 года в 05:23 по местному времени (тогда разница с Москвой составляла 3 часа). Точную дату я, разумеется, тогда не запомнил, а время — тем более, так как сам толчок благополучно проспал. Но был разбужен родителями и выгнан из квартиры, сначала на улицу. Так же поступили и все остальные жители. Ребята и девчата тут же скучковались в беседке, и до утра рассказывали страшные истории.
Надо сказать, что в наших домах никаких разрушений не было, только стены пошли трещинами, да и то не сильно. Как потом оказалось, сильные разрушения произошли только в центре города — там мощность землетрясения превысила 8 баллов по 12-балльной шкале. Старый город с его дувалами подходил тогда к центру вплотную — и, тем не менее, дувалы эти пострадали очень мало. Не сильно, как уже сказал, пострадали и окраины вроде нашей — но там и мощность первого толчка была 5–6 баллов, а то и меньше.
Афтершоки повторялись сразу после основного толчка постоянно, потом пореже, как минимум, на протяжении мая и июня (позднее меня в Ташкенте уже не было). Большинство из них были силой в первые баллы, но были и более мощные. Самые сильные достигали 7 баллов, парочку из таких я успел ощутить. Разрушений они, кажется, уже не вызывали: всё, что могло разрушиться — разрушилось. А массовые разрушения начались позже: руководство республики решило полностью реконструировать центр города. Тем более что для этого были условия — множество строителей, съехавшихся со всей страны. И потому сносились дома, как уже не пригодные для жизни, так и те, что могли бы быть отремонтированы. Именно обитатели последних и составили большинство населения знаменитых палаточных городков Ташкента.
Городки эти патрулировались по периметру ВВшниками, имевшими автоматы и приказ стрелять по мародёрам без предупреждения. Были ли случаи применения приказа — сказать трудно. Сейчас в сети можно найти сведения, что мародёрства не было от слова вообще. Но тогда по Ташкенту ходили слухи, что таки были. Однако имели ли эти слухи основания — судить не берусь. Ведь Ташкент тогда был город маленьким (почти как нынешний Питер — всего-то чуть больше миллиона жителей), круги перекрёстных знакомств — наоборот, очень большие и пересекающиеся. И слухи по нему распространялись со скоростью звука, а может и быстрее.
Это касалось и числа жертв непосредственно землетрясения. Официальных сообщений на эту тему не было, в сообщениях акустических (то есть по слухам) — были две крайности: одни говорили, что летальных жертв не было вообще (только ушибленные), другие же пугали многими сотнями, а то и тысячами погибших и бессчётном количестве раненых.
Сообщения «полуофициальные» (то есть от полученные от действительно информированных знакомых) оценивали число погибших примерно в десяток, и в несколько сотен — число раненых различной тяжести. И это тогда казалось похожим на правду: среди знакомых нашей семьи, их знакомых и знакомых знакомых (а это очень широкий круг — вследствие упомянутой «малости» Ташкента) не было ни погибших, ни раненых. И сейчас в сети можно найти данные примерно такие же, как и тогдашние «полуофициальные» — 8 человек погибших и около 200 госпитализированных.
А вот жертв косвенных было действительно много: постоянные афтершоки и вообще общая нервозность обстановки очень плохо отражались на сердечниках, особенно не юного возраста. Что вызвало вспышку инфарктов и прочих сердечных хворей, в том числе и с летальным исходом. Сведений о их количестве не было и нет — учёту такие вещи поддаются с трудом (если вообще поддаются).
Однако у пацанвы города Ташкента никаких стрессов не было. Напротив, случилась нечаянная радость. Сразу после первого толчка, на следующий день или через день (уже не помню) отменили, всех школьников досрочно распустили на каникулы.Кажется, по 7 класс включительно — 8-й класс тогда был полувыпускным, после него сдавали экзамены, так что им не повезло. Но всех ребят и девчат нашего двора эта лафа затронула — самый старший из нас учился в 7-м классе.
Однако для нашего двора дело не ограничилось каникулами. Афтершоки, как уже было сказано, продолжались. И, хотя вероятность сильного, тем более разрушительного, толчка была очень мала, нас всех родители выселили в беседку на ПМЖ — снабдив каким-то спальными причиндалами, благо в Ташкенте в это время года таковых было мало. Как был организован быт, в частности, относительно харчения — не помню, тогда на такие мелочи внимания обращали мало. Но как-то был, потому что никто у нас с голоду.
А вот про снабжение пищи духовной — врезалось в память навсегда, собственно, ради этого и ведётся весь рассказ. Нам категорически запретили заходить в дома и уходить со двора — обоснованные или нет, но слухи о всяких безобразиях типа мародёрства, как было сказано, ходили упорные. А большинство из взрослых обитателей наших домов либо разъезжались по полям, либо вплотную занимались организацией полевых работ, что есть дело очень хлопотное и занимающее много времени. Так что контролировать запреты не всегда было кому. И решили наши старшие прикрепить нас к месту духовными ценностями.
В беседку протянули сеть (не интернет, и даже не локальную, а просто электрическую). Притащили магнитофон — как сейчас помню, то была Астра-2, разумеется, катушечная. И кучу бабин с записями. Преобладал советский официоз, имелась какая-то отечественная эстрада, не обошлось и без классики. Что, однако, нашего внимания не привлекло: официоза и эстрады все наслушались по репродуктору и телевизору, любителей классики среди нас не водилось.
Однако среди всего того изобилия обнаружилось несколько бобин с песнями жанра, нам совершенно незнакомого. Они немножко походили на любимые дворовые, только были лучше. Это были записи авторской песни в исполнении их же авторов. Впрочем, слов таких мы тогда не знали, как и словечка «барды». Что не помешало нам слушать их постоянно и с удовольствием, чуть не до полного износа плёнок — их приходилось постоянно подклеивать ацетоном.
Записи были абсолютно бессистемные, что называется, качество их — не блестящее, можно было лишь понять, что поёт несколько человек. Позднее, путём расспросов старших товарищей, среди них удалось точно идентифицировать Кима, Визбора, Городницкого. Кто там был ещё, и был ли — не помню. Но именно с этих записей началась моя любовь к авторской песне. И в первую очередь к Визбору — он произвёл на меня впечатление, до сих пор неизгладимое: я люблю абсолютно все его песни. Хотя некоторые — больше, чем остальные.
Прошло чуть больше десяти лет — и жизнь столкнула меня с Визбор Иосичем: наша Текеликская ПРП и альплагерь «Высотник» (вместе с альплагерем «Международник») делили жизненное пространство базы на Южном Алае. А московский «Спартак», в котором он состоял, выходила на маршрут на пик Айдарбек с одного из наших верхних лагерей. Впрочем, вкратце я эту историю затрагивал в другом контексте.
Кима я тоже люблю слушать до сих пор — правда, под более иное настроение. И из ранних песен Городницкого тоже есть несколько, которые входят в число любимых.
Однако пора закруглять рассказ. Май подошёл к концу, и вместе с ним — наша «беседочная» жизнь: пацанва стала разъезжаться по лагерям, именовавшимся тогда пионерскими. Большинство отправлялось в наш ведомственный «Геолог», что лежал тогда на реке Пскем, разделяющей Угамский и Пскемский хребты (неподалёку от Бричмуллы, известной). Нынче детский оздоровительный лагерь с таким названием существует — только из описаний я не понял, находится ли он на том же месте, что и прежний «Геолог».
Ну а испытывал инстинктивное отвращение к пионерлагерям (из одного ужен сбегал в предшествующее лето). И потому был взят в качестве бесплатного (то есть неоплачиваемого) приложения к полевому отряду САИГИМСа, с возложением на таковое обязанностей прислуги за всё. И в результате оказался на речке Тепар, правом притоке всё того же Пскема. Неподалёку от того места, где высится пик Аделунга. Там, среди плодово-выгодных лесов, арчёвников и альпийских лугов, я впервые столкнулся с ишаками: позднее мне довелось с ними работать — но уже в Таджикистане, на Шинг-Магианских озёрах. Но это — другая история, и она ещё не написана.